И я бы могла позвонить, узнать, как у него дела, все ли нормально, не охуел ли он в край… Но я считаю это… недостойным себя. Ниже уровня достоинства. Хотя в рамках моего роста все шутки про «ниже» звучат максимально унизительно.
Ха.
Я просто все ловлю на лету.
И если Натан Коен не хочет общаться со мной, я не буду ему навязываться. Правила этой игры до страшного просты. Тем более, что я через это уже проходила.
Шарф приятно щекочет щечки в предвкушении крутого морозного солнечного утра, и я, последний раз подмигнув себе в зеркале, открыла дверь и выскочила в коридор.
И даже сидящий на полу моей лестничной площадки Соболев был мне где-то на уровне груди. И я бы дико хотела его проигнорить, пройти дальше, просто вот молча закрыть дверь и уйти. Но я этого, конечно же, не сделала. Я захлопнула дверь и села перед ним на корточки, поудобнее устраивая руки в складках огромной куртки.
— Ну и?
Лупа, сложив руки на коленях и спрятав в них лицо, выглядел максимально подавленно с этими его опущенными плечами и в принципе потерянным видом. Да Господи, то, что он сидит перед моими дверьми весть такой подавленный уже заставляет мою душу рваться на куски.
— Я расстался со Златой.
А, Злата! Так вот как ее зовут! А я все Соня-Оксана. Наконец-то выяснили!
— И что?
Ну действительно: и что?
— На этот раз окончательно. — И его плечи опускаются еще ниже. Хотя казалось бы: куда еще.
— Ой Ваня! — Я позволяю себе чуть усмехнуться. — Веры тебе — как моим родственникам!
И только сейчас он поднимает на меня свои почти зарёванные глаза.
— Мы с ней пять лет вместе были! А тут она захотела расстаться!
— Какое горе! — Пойти, что-ли, в театральный? У меня неплохо получается отыгрывать драматичную ситуацию! – То есть, тебя не смущает, что ты ей со всем городом изменял? Тебя смущает то, что она это инициировала?
— Я не знаю. — И он снова прячет лицо в рукавах своей куртки и затихает.
— От меня-то тебе что надо?
— Совет…
— И какой совет ты хочешь от меня получить? — Я поднимаюсь на ноги и пинаю парня, намекая, что пора идти. У нас история первым уроком. Нельзя опаздывать. Ядовитая ухмылка сама собой появляется на лице. — Вот конкретно от меня? Давай мы с тобой проясним ситуацию: мы с тобой трахаемся, и я думаю, что все вроде как серьезно. Потом ты начинаешь вести себя, как ёбань конченная, и я узнаю, что ты мне изменял с какой-то бабой. И пиздел об этом в лицо: «Да она просто бывшая!» или «Она просто подруга!». А потом я узнаю, что это не мне ты изменял, а со мной! Ты прикинь! Как тебе такие эмоциональные качели? А потом твоя бабца подходит ко мне на улице, а потом, ты прикинь, приходит в мой дом со всеми, кого ты ебал в этом городе. А потом вы, Лупа и Пупа, приходите в мой дом держась за руки. И никто почему-то ни на секунду не подумал: «А что чувствует Ева? Может, у Евы разбито сердце? Может, после стольких лет унижений, комплексов, проблем и личных заёбов Ева решила кому-то довериться, а этот кто-то ее на хую покрутил и выкинул?» Тебя ничего не смущает в этой истории? Меня вот очень многое! И после всех этих эмоциональных каруселек ты приходишь под мою дверь побитой собакой, чтобы что? Верно, чтобы получить от меня совет, ведь та, кому ты столько лет вешал лапшу на уши, неожиданно тебя кинула, и сама по мужикам запрыгала. Вот так, Вань, вся эта ебаная история выглядит с моей стороны. И, как думаешь, есть у меня хоть малейшее желание лезть в это вот всё? — Я смотрю на совсем уж голову повесившего парня и хлопаю его по плечу.
Хотела поступить в театральный, а поступила как сука.
Кстати, надо будет сегодня сесть и накидать список того, чем я хочу по жизни, потому что скоро придется потихоньку вузы подбирать.
— Ева, что мне делать?
— Муравью хуй приделать? — Сама пошутила, сама посмеялась. Какое же классное у меня сегодня настроение, кто бы знал! — Ванечка, ты пойми: иногда карма поворачивается к тебе своей не самой приятной стороной. И твои действия всегда вызывают противодействия. Ты изменил своей Жанне… Злате, в смысле, Господи, помилуй, и она тебя бросила. Ты поступил со мной, как конченный, и я еле сдерживаюсь от желания схватить твою накаченную шею и сжимать пальцы до тех пор, пока кожа не начнет медленно синеть, глаза не начнут закатываться, а ты не начнешь давиться своим собственным языком. Понимаешь? — Ну, судя по тому, что он отошел от меня на пару шагов — понимал. — Это жизнь. Надо думать головой прежде, чем делать. Осознавать, что будет дальше. И что могло бы быть, Ванечка, не будь мне слишком лень. — И предвещая его вопросы, которые посыпались бы из его прекрасного, вмиг открывшегося ротика, сразу добавила: — А могло бы быть много всякого. И вообще, Ваня, почему я тебе тут жизненные истины объясняю? — И специально сделала акцент на себе. Ну, потому что какого хуя?
— Ну потому что ты моя подруга. — И сказал он это как само собой разумеющееся. Будто не прописная истина, которую придумал сам господь бог, а мне сказать забыл. Вот всем в мире сказал, а мне забыл.
Вот тут я вообще на жопу присела.
Я смотрела на парня, как на подснежник среди зимы. Как на голую бабу на метле с молотком, как на… на… на…
— Я даже вопрос сформулировать не могу, Вань. Все вот пытаюсь и пытаюсь. А не могу. — А потом посмотрела на его растерянное лицо и поняла. — А нет. Могу. Ваня, какого хера?
— Что? — Он реально не понимает. Он машет бегущим на нас сокомандникам рукой, улыбается им издалека, потом вопросительно смотрит на меня, отвечает что-то на крики. Но не понимает.
— С чего ты решил, что мы с тобой друзья, Ваня? — Как раз подоспели его ручные колоссы, а у меня, кажется, лопнула последняя нервная клетка. — С какого, стесняюсь спросить, хуя, ты решил, что мы с тобой друзья? Вот эти еблановатые уроды — твои друзья. Тупой брелок для ключей, который ты трахаешь — твоя подружка. Ты даже можешь дружить со Златой своей. Но мы с тобой — не друзья. Никогда ими не были. И никогда не будем. Запомни это, пожалуйста.
— Но почему?
И он действительно, Господи, помилуй, не понимает. И кричит так отчаянно и обиженно, будто это просто катастрофа какая-то.
— Потому что друг из тебя, Ваня, так себе. Да и человек ты, в принципе, не очень. — И я ухожу, расталкивая плечами его баскетбольную команду, буквально вырывая себе путь к школе. А там еще сугробы.
Историк безбожно опаздывал. Часы медленно тикали, и я просто в каком-то безумном предвкушении сверлила взглядом минутную стрелку и не могла успокоиться. Когда же? Когда же?
Когда же?
Я хочу посмотреть на плод рук своих. На его разбитую физиономию. На стыд в его глазах. На осознание!
Я нетерпеливо ёрзала на месте и, когда дверь наконец-то открылась, подалась вперед всем телом, будто охотничья собака, наконец-то загнавшая лисицу в нору.
Он вошел медленно, очень аккуратно скользя взглядом по классу и, когда его глаза наконец-то останавливаются на мне, он отворачивается. Прячем свое лицо от меня. Тихо говорит «Добрый день» и бесшумной тенью скользит за свой стол. Ни единой похабной шуточки, ни единого маслянного взгляда. Нет даже намека на обычные домогательства!
Я сидела довольная настолько, будто самолично скормила Адаму запретный плод.
Но, к моему разочарованию, история прошла тихо. В прямом смысле: историк почти все время молчал, не отрывая взгляда либо от доски, либо от журнала. И ни одного слова в нашу сторону. Вообще. Даже жаль. Правда!
В середине дня, где-то между уроком биологии и математики, навалилось такое адское чувство грядущего пиздеца, что я постоянно передергивала плечами и оглядывалась. И это неумолимое чувство того, что сейчас на мою шею накинут огромную петлю и будут все сильнее и сильнее стягивать при каждом моем движении, оно доводило до истерики. До трясущихся рук. До того, что когда Брелочек, явно с враждебными намерениями чуть ли не подраться схватила меня со спины за руку, я завизжала и шарахнулась в сторону, больно ударяясь плечом о стену.