— Ты что, уходишь?
Я говорю:
— Да.
И тут она говорит:
— Поцелуй меня!
Я наклонилась и ее поцеловала.
— А теперь дай я тебя поцелую!
Я ушла с растопленным сердцем.
А интернат у нас был с каким-то военным уклоном. Там год от года, набирая обороты, с эпическим размахом разворачивались странные, до глубины души меня изумлявшие боевые действия! Расчерченные белыми линиями асфальт во дворе, пол в учебном и спальном корпусах непосвященному казались бы загадочными, как рисунки в пустыне Наска. А это чтобы удобней строиться. Мы в интернате то и дело строились, рассчитывались на «первый» и «второй», маршировали, громко топая, размахивая руками, постоянно ходили «в ногу» — неважно, вели нас в столовую, петь в хоре, на доблестный труд или на ратные подвиги.
Теперь может показаться диковатым, что прямо посреди ночи тебя неожиданно могла разбудить военная тревога, коварно объявленная тихим голосом по громкоговорителям на стенках спален — в надежде, что кто-то не проснется, не услышит, не выскочит, как ошпаренный, в полной амуниции. Тогда твоему классу снизят баллы, и все тебя за это будут считать мямлей и мокрой курицей.
И вот мы стоим, затылок в затылок, по стойке смирно — в одинаковых фланелевых куртках-«маоцзедуновках» унылого синего цвета и сами не знаем: то ли это проверка слуха, то ли начало большого похода.
Елена провожала нас, утешала, как могла. Помню, она сказала мне (представляю, какой у меня был затюканный вид!):
— …Ну, ничего, иди, прогуляйся. А то уже забыла, как звезды выглядят.
Далее следует сюрреалистическая картина: ночь, Варшавское шоссе — ветер, тоненький месяц, осенний холодок, а мы идем по проезжей части дороги, чеканя шаг, нескончаемой колонной в одинаковых, как я уже говорила, фланелевых костюмах с лампасами, выданных в интернатской кастелянной.
Это были суровые будни, но случались в интернате и праздники, хотя они тоже носили немного казарменный характер. Взять хотя бы смотр строевой подготовки, когда на глазах у представителей РОНО надо браво прошагать всем классом точно по периметру актового зала (господи, до чего я давно не произносила этих слов, странно, что они не стерлись из памяти!), а потом грянуть строевую песню, как напутствовал нас военрук Нахабин, «чтоб дым из ушей валил!».
В общем, мне поручили выбрать для класса песню. Я вернулась домой — нас отпускали на воскресенье — и спрашиваю:
— Юр, как думаешь, какую нам песню спеть на смотре по стройподготовке? Главное, чтобы солдатско-матросскую!..
Юрик знал сотни песен и по «Самоучителю» научился играть на шестиструнной гитаре. Во дворе ему не было равных бардов и менестрелей. Теплыми вечерами в Черемушках из своих распахнутых окон обитатели нашей пятиэтажки выслушивали многочасовые концерты, которые Юрик закатывал на лавочке в беседке.
— «Вот ты опять сегодня не пришла, — пел наш Юрик, подыгрывая себе на гитаре — то перебором, то зажигательным чесом, — а я так ждал, надеялся и верил, что зазвонят опять колокола и ты войдешь в распахнутые двери…»
Потом шла «Гостиница». Дальше — по нарастающей — «Тише, люди, ради бога, тише, голуби целуются на крыше…» — короче, классика московских подворотен, в основном, разумеется, про любовь.
— Знаю я одну матросскую песню, — сказал Юрик. — Значит, дело было на корабле. Слова там такие:
— Видишь, — он говорит, — какая матросская?
— А дальше?
— Дальше припев:
— Подходящая?
— Сила, — говорю. — Маршировать-то под нее можно?
— Это как спеть, — сказал Юрик. — Ать-два — левой! Ать-два — ле… Но на при-зы-ы-ыв влю-блен-ного матро-оса ска-за-ла ле-ди: «НЕТ!», по-тупив в во-ду взор! За-би-лось серд-це в нем, словно крылья аль-батро-оса, и бросил ле-ди он в бу-шу-ю-щий простор!!!
Вот это была песня! Прямо потрясающая! Только леди жалко. Я как представила валы — с нашу пятиэтажку — сразу поняла, чего она всю дорогу стояла, потупив в воду взор. Ее просто-напросто укачало. Да и матроса явно укачало. Сто против одного: если б не свирепая болтанка, в жизни бы он на такое не решился.