В церкви негде было яблоку упасть. Стояла духота. Рождественские гимны разносились до деревенской окраины.
Пастор заметил Этель, сидевшую на дальней скамье. И произнес с кафедры несколько слов о заблудших овцах.
Иногда Этель катала пастора по дорогам в своем «рэйлтоне». Она задавала ему необычные вопросы, переходя от частного к общему на скорости 130 километров в час:
— Вам никогда не хотелось надеть брюки?
В ответ пастор весело хохотал. Этель с улыбкой глядела на него: ей никак не удавалось его смутить.
— А вы не задумывались, что будете говорить прихожанам, если окажется, что все это сказки?
— Что именно? — кричал молодой пастор, приставив ладонь рожком к уху.
— Ну, все эти ваши истории. Всё, во что вы верите. Загробная жизнь и прочее… Вдруг этого всего не существует?
Пастор опять со смехом пожимал плечами.
— Никому не говорите, но я бы не особенно переживал.
— А почему? — кричала Этель, не заботясь о том, что пастор вот-вот вылетит из машины на крутом повороте.
— Я бы сначала подумал: а нужно ли мне самому это неверие?
Она вопросительно смотрела на него.
— Самое главное, — кричал он между двумя толчками, — главное, чтобы я смог ответить на этот вопрос: был бы я счастливее, если бы не верил?
Этель хмурилась. Какое-то время она вела машину молча, чтобы осмыслить услышанное. Потом, возмутившись, кричала, стараясь перекрыть рев мотора:
— А как же мои родители? Мои родители?
Пастор молчал. Этель настаивала.
— Отвечайте! Отвечайте мне!
Он смотрел в зеркало заднего вида. Шоферские очки Этель были подняты на лоб, и пастор видел, как по ее щекам катятся слезы, сдуваемые встречным ветром на сумасшедшей скорости. Он знал, что стереть эти слезы может только этот бешеный ветер, а слова здесь бессильны.
Пока прихожане обменивались приветствиями на холоде, перед церковью, Мэри успела коротко переговорить с матерью девушки, которую взяла в Эверленд на место третьей прачки. Затем она подошла к Этель и сказала ей, что собирается пойти на рождественский ужин к своей подопечной.
— Вы не расстроитесь, если будете одна? — спросила Мэри, уже предвкушая пиршество.
Этель улыбнулась и отрицательно покачала головой.
— Вы ведь можете праздновать вместе с Джастином, правда? — сказала Мэри. — С ним вся его родня.
— Не беспокойтесь обо мне.
— Вы уверены? Вы правда уверены? — спрашивала Мэри, пританцовывая от нетерпения.
— Веселого Рождества, — ответила ей Этель.
В замок она возвращалась пешком.
В кухне горел свет, там уже вовсю галдели и распевали песни.
Семья повара Джастина Скотта приехала из Глазго в полном составе, и он попросил у Этель разрешения отпраздновать Рождество в замке вместе с родственниками. Их было сорок два человека.
Этель не пошла к гостям. Она поднялась в свою комнату, разделась и легла в постель. Дождь стучал в оконное стекло. Из дальнего крыла замка доносился смех.
Этель долго лежала, глядя на полотняный полог кровати.
Она осталась одна. Никогда в жизни ей не было так одиноко. Она легла на бок и уткнулась лицом в подушку Накрахмаленное полотно поскрипывало под ее лбом.
Этель ждала в эту ночь рождественского чуда. Она молча с тайным стыдом молила о нем, глядя на горящие свечи в церкви. Рождественского чуда. Больше ничего. Она прекрасно знала, что это нелепо. Одна ее часть смеялась здоровым, скептическим смехом, другая же обливала горькими слезами стиснутые руки и подушку.
Даже заблудившаяся овца вернулась в хлев к сородичам. А Этель была по-прежнему одна.
Наконец она заснула, но ее тут же начали одолевать кошмары. Сердце колотилось испуганно, как у затравленной дичи. Вокруг раздавались чьи-то невнятные крики. Ей чудилось, будто она продирается сквозь колючий кустарник, слышит ржание лошади и стук железных подков в конюшне. Потом Этель вдруг привиделась собака, которая, тяжело дыша, тащила к ее ногам труп мужчины.
Этель открыла глаза, она задыхалась.
Встав с кровати, она подошла к своей куртке, висевшей в углу.
Вынула из кармана лоскуток черной ткани, оторванный собакой, внимательно осмотрела его, понюхала. Потом открыла платяной шкаф и достала охотничье ружье. Пять минут спустя, надев амазонку прямо на ночную рубашку, Этель села на лошадь. Она уже сама не сознавала, что делает. На пустоши лошадь перешла в галоп. Дождь утих.