Хуго Эккенер расхохотался. Он обожал дураков. Во всяком случае, дураки всегда его развлекали.
— Знайте, герр крайсляйтер, что мы смогли завоевать небо только потому, что вовремя изменили мнение о нем. Примите скромный совет мудрого человека: вы вряд ли возвыситесь, если не научитесь менять свое мнение.
— Я смогу возвыситься гораздо быстрее вас, герр доктор! — проверещал карлик.
— Ну, возможно, вы и возвыситесь до определенного уровня… карабкаясь на свое дерево… Но я-то имел в виду небо.
Трое солдат затаили дыхание. Недоросток даже взмок от ярости.
— Вы принимаете меня за обезьяну, доктор Эккенер?
Капитан Эккенер прервал работу, переложил кисть в левую руку и торжественно поднял правую:
— Клянусь памятью своего учителя, доблестного графа фон Цеппелина, что я никак не имел в виду обезьяну.
И он не солгал. Эккенер слишком уважал обезьян для такого сравнения.
Честно говоря, дубовые листки на вороте мундира скорее наводили его на мысль о желуде.
А крошка шеф пытался сохранить самообладание. Он не знал, что и сказать. Глядя на своих солдат, он силился вспомнить, что привело его сюда; наконец вспомнил, мигом воспрянул духом и обернулся к Эккенеру.
— Доктор Эккенер, вы арестованы.
— Что-что?
Капитан ответил так, словно ему указали на перышко, запутавшееся в его короткой седой гриве.
— Вы пролетели над Парижем, не имея на то официального разрешения.
— Ах, Париж! — воскликнул Эккенер. — Ну, кто может устоять перед Парижем! Да, я пролетел над Парижем.
— В Берлине этим очень недовольны. Мне сообщили об этом. И там мне приказали вас арестовать.
— Как мило, что обо мне там подумали. Но даже там не могут арестовать облака, проплывающие над собором Парижской Богоматери. Там, в Берлине, вроде бы должны понимать такие вещи, не правда ли?
И он на минуту перестал работать кистью.
— Мне нужно было повидаться в Париже с одним другом. Но я с ним разминулся.
— Доктор Эккенер, приказываю вам спуститься!
— Слушайте, я охотно посидел бы с вами за бутылочкой доброго винца, но мне необходимо закончить свою работу. Надеюсь, там, в Берлине, мне простят эту задержку — если, конечно, там у кого-нибудь под фуражкой есть мозги.
Эккенер крупно рисковал. И знал это. Слово «там» подразумевало усы, подбритые квадратиком, и их обладателя — Адольфа Гитлера.
Его кисть уже замазывала серебрянкой последний уголок элерона, пока еще черный.
— Ну вот. А сейчас оставьте меня. Это очень важная работа.
Крайсляйтер отступил на несколько шагов.
И вытаращил глаза.
До него наконец дошло, в чем состояла эта пресловутая «работа». Во время их разговора Хуго Эккенер на его глазах покрыл толстым слоем серебрянки гигантскую свастику, красовавшуюся на элероне цеппелина. Теперь от нее не осталось и следа.
Карлик онемел. Солдаты попятились назад вместе со своим шефом.
С момента прихода к власти Гитлера и его нацистской партии, а именно с прошлого года, свастику было приказано в обязательном порядке изображать на левом боку самолетов и дирижаблей.
Эккенер давно воевал с этим символом — воплощением всего, что он ненавидел. Шесть месяцев назад, на Всемирной выставке в Чикаго, он облетел город по часовой стрелке, чтобы Америка не увидела слева на цеппелине это постыдное клеймо.
Да, замазать свастику в Германии, весной 1934 года, было весьма опасной «работенкой». Возьмись за нее кто-то из подручных Эккенера, он наверняка болтался бы уже на виселице.
Эккенер сунул кисть в банку с краской.
— Ну вот, так мне больше нравится. Намного красивее.
Карлик выхватил пистолет из кобуры.
— Слезайте! Теперь вам конец!
Эккенер искренне расхохотался. В этом заразительном, свойственном только ему смехе участвовало все лицо — рот, скулы, глаза, лоб. Похоже, даже в эти смутные времена дураки по-прежнему смешили его до слез.
Карлик выстрелил в потолок.
Эккенер внезапно умолк. Его лицо помрачнело. Сейчас он походил на Зевса-громовержца. Он был страшен.
— Никогда больше так не делайте!
Он вымолвил это очень тихо. Эккенер, конечно, ценил глупость, но лишь в ограниченных дозах. Однако с некоторых пор она достигла гигантского, чудовищного, невероятного размаха. Теперь дураками можно было заполнить до отказа стадионы или Потсдамскую площадь в Берлине. Даже самые близкие друзья Эккенера начали выказывать некоторые симптомы этой вселенской глупости.
— Никогда больше не делайте этого здесь, у меня, — повторил Эккенер.
Как осмеливался этот человек с носом, блестевшим от серебрянки, вися в люльке под хвостом цеппелина, говорить таким властным тоном с нацистским бонзой?!