С тех пор прошло пять лет, а Ванго так и не вернулся на свои острова.
— До чего же мне понравился ваш цеппелин, — выдохнул он.
Старик подошел к иллюминатору и сел на стул.
— Когда месяц назад я получил от тебя письмецо, — сказал он, — то, где ты нарисовал собор Парижской Богоматери и написал, что такого-то апреля станешь священником, я даже не удивился. Я давно знал, что ты ищешь нечто…
А самому Ванго давно казалось, что это нечто ищет его…
С минуту они сидели молча. Потом Эккенер спросил:
— Теперь говори, что я могу сделать для тебя.
Ванго вспомнил толпу перед собором, крики полицейских, тело отца Жана на кровати, бегство в Германию, к цеппелину. И все это произошло за несколько дней, а казалось, что за несколько часов.
Но он не стал ничего рассказывать, только попросил:
— Оставьте меня здесь. Больше мне ничего не нужно. Я полетаю с вами несколько месяцев, буду работать. Мне просто требуется немного времени, чтобы поразмыслить. Сделаете это для меня?
Эккенер как-то сразу поник на своем стуле.
— Ах, вот в чем дело…
Его глаза потемнели.
— Я сделал бы это даже не ради того, чтобы оказать услугу тебе, Ванго. Я сделал бы это ради себя самого…
Он замолчал и смел ладонью воображаемую пыль со столика.
— Но цеппелин теперь уже не тот, что прежде… Мне больше не разрешают самому набирать себе помощников. При каждом полете все строго контролируется. Экипаж должен состоять из немцев. Исключительно из немцев.
Последние слова причинили боль самому Эккенеру. Отныне его цеппелин являлся частью немецкой территории. Так гласил закон, изданный новым нацистским режимом. Понадобились многомесячные переговоры, чтобы капитану позволили взять на работу Дика, американца родом из Акрона, штат Огайо, да и того власти уже заподозрили в шпионаже.
Поэтому впустить в цеппелин еще одного иностранца было совершенно невозможно.
— У тебя есть итальянский паспорт? — спросил Эккенер.
— Только французский, — ответил Ванго. — Получил несколько дней назад.
Эккенер поморщился.
— Я бы предпочел итальянское подданство. С ним все было бы проще. Ибо властитель Италии Муссолини уже заигрывал с Гитлером.
— А у меня никогда его и не было, — сказал Ванго.
По лицу капитана пробежала грустная усмешка. Он вспомнил историю Ванго, мальчика без прошлого, без национальности, выброшенного морем на маленький островок.
— Да, я и забыл, что ты у нас Иона, извергнутый китом на сицилийский берег…
Так Эккенер некогда окрестил Ванго согласно библейской притче о смиренном пророке, угодившем в чрево кита, а затем выброшенном на сушу. До того как влюбиться в цеппелины, Эккенер часто ходил под парусом. Он знал, что Ионой называли любого моряка, приносившего несчастье своему кораблю. Эккенер насмехался над любыми суевериями, потому и дал это прозвище Ванго.
Но тут новая мрачная мысль стерла усмешку с лица капитана.
— Я хотел бы… я очень хотел бы тебе помочь.
Он резко встал и отвернулся, стыдясь признаться в своем бессилии.
— Но вот… такие дела. Прощай.
Ванго недоверчиво покачал головой. Он не узнавал своего командира.
— Я понимаю, доктор Эккенер. Завтра же утром я уйду Очень сожалею, что потревожил вас. Можно, я только переночую здесь, если вы…
— Нет!
Это был категорический отказ.
— Нет, Ванго, ты не можешь здесь ночевать. Через несколько часов прибудет экипаж. На рассвете мы летим в Южную Америку. Ты должен уйти немедленно.
Ванго смотрел на Хуго Эккенера. А командир не в силах был выдержать его взгляд.
— Немедленно! — повторил Эккенер.
— Я понимаю… да, понимаю. Немедленно… Я ухожу.
И Ванго шагнул к двери.
— У тебя с собой есть вещи?
— Нет.
Он был измучен до предела. Распахнув дверь каюты, он пошел по коридору пошатываясь, то и дело задевая стену плечом.
— Прощай, Иона! — крикнул ему Эккенер.
— Прощайте, — еле слышно ответил Ванго, медленно проходя через мирно дремлющую столовую.
Именно здесь, в этой кают-компании, застеленной красным паласом, он прослужил целый год, целый 1929 год.
Он подавал пассажирам изысканные блюда над египетскими пирамидами, над мавританской пустыней, над бразильской сельвой, над задымленным Нью-Йорком, над уральскими горами или над экватором. А пассажиры иногда вставали из-за стола, еще не отложив салфетку, в тот момент, когда прямо под ними по сибирской тундре мчалось стадо оленей или когда дикие гуси преследовали в небе их дирижабль — эту диковинную серебристую птицу.