За двенадцать месяцев пребывания на острове Ванго превратился в настоящего невидимого монаха. Все восхищались тем, как быстро он освоил их образ жизни.
Он изучал устав и молился, как они. Он соблюдал распорядок дня, повторял, минута в минуту, все их действия.
В часовне его голос сливался с другими голосами, певшими псалмы.
Он не отлынивал от работы, которую ему поручали.
«Ибо лишь те достойны звания истинных монахов, кто живет трудами рук своих», — говаривал брат Марко, цитируя очередное правило.
И Ванго делал все, чтобы свыкнуться с ритмом этой жизни.
Начиная с раннего Средневековья, столетие за столетием, отцы церкви разрабатывали и совершенствовали монастырский устав, который в результате приобрел идеальную, законченную форму, словно галька, до блеска отполированная волнами за долгие тысячелетия.
Ванго так истово стремился к покою, что казалось, будто эта жизнь его удовлетворяет.
Но на самом деле он сознавал, что это всего лишь иллюзия. И что, несмотря на все свои усилия, он находится в эпицентре бури. Тайна его происхождения мучила юношу с утра до вечера и с вечера до утра. Где его родина? Кем были его предки?
Он не спал ночами, выстаивая долгие часы на коленях на каменном полу своей кельи. Он пытался понять. Его молитва была немым криком о помощи.
А ведь он целых десять лет мечтал о такой жизни. Живя в парижской семинарии, он даже в ее замкнутых стенах ежедневно убеждался, что его выбор был не только воплощением детской мечты. Несмотря на сопротивление Зефиро, Ванго знал, что это его стезя.
Он жаждал вечной жизни. Для него такая жизнь была возможна только здесь.
Решение пришло к нему в двенадцатилетнем возрасте, совсем просто, одним дождливым днем. Так, словно кто-то поведал ему нечто, сказав: «Вот и займись этим, а я скоро вернусь».
Но теперь он внезапно оказался совсем один, с этим доверенным ему грузом, с бурлившей вокруг жизнью, полной тайн и страхов. И этот груз… он даже не мог его отбросить, похоронить или передать первому встречному и спастись бегством. Ибо это нечто было священно для него.
А кроме того, была Этель — еще один потерянный рай, который он надеялся обрести.
Иногда по вечерам, разрываясь между своими желаниями и своими страхами, он шел к скалам позади монастыря и нырял с них в воду. Ванго больше не боялся моря. Он бросался в него смело, точно морская птица. А потом выныривал на поверхность, и его кожа, выбеленная луной, светилась в темноте.
Ванго спустился к монастырю. От садов веяло приятной прохладой, хотя уже наступали самые жаркие месяцы. Он прошел через огород, расположенный с южной стороны монастыря, выше по склону. Вода струилась по глиняным канавкам, проложенным на стене метровой высоты. Воздух был насыщен благоуханием дынь, которые растрескивались под жарким солнцем, лежа на земле. Белый вьюнок с узловатым стеблем обвивал низкие изгороди, сплетенные из ветвей каштана. Так и чудилось, будто в этом райском саду вот-вот появятся Адам и Ева; однако этим утром первый человек, находившийся здесь и обряженный в черный фартук, занимался всего лишь прореживанием салата.
Это был Пиппо Троизи.
— Ах, Ванго, тут у нас настоящая война! Возьми-ка эту корзину и отнеси в кухню. Кролики падре ночью совершили набег на салат. Да, Ванго, это война. Они прорыли ходы в огород! Уж мои куры никогда бы такого не сделали. Зефиро следовало бы утопить их в море, своих кроликов…
Из этого можно было заключить, что Пиппо так и не дал обет молчания. Насколько упорно молчали окружавшие его монахи, настолько охотно он разглагольствовал о чем попало. Его монологи развлекали общину. Словом, если не считать злополучных кроликов, в его распоряжении было еще сорок пар ушей — о таком мог бы мечтать любой болтун.
Ванго заметил рядом с Пиппо охотничье ружье.
— Кроликов вообще негоже разводить на островах. Когда он наконец поймет это, твой Зефиро? Вот увидишь, если они еще хоть раз заберутся в мой салат, я их как следует нашпигую свинцом. Прямо и непосредственно!
Ванго нагнулся и поднял с земли корзину с салатом.
— Кстати, — продолжал Пиппо, — падре, по-моему, просто не в себе… Нынче утром к нему пожаловал гость! Гость, подумать только! Да ежели он начнет пускать сюда кого угодно, то какой же это невидимый монастырь? Говорите что хотите, но так оно и бывает: начинается с одного гостя, а после, глядишь, и богомольцы нагрянут целыми пароходами. Прямо и непосредственно! Я вот как думаю: гости — это те же кролики; жили мы невидимо, а теперь их здесь видимо-невидимо!
И он сделал эффектную паузу, чтобы его слушатель смог оценить сей афоризм.