Я не тупая. Я знаю, что не полетела бы. Не вознеслась бы вверх, к небу, как воробушек. Я бы рухнула на землю, как проклятая замороженная индейка. Но сломаю ли я себе шею? Умру ли? Сколько времени это займет? Смерть наступит мгновенно? Как сильно будет больно?
Нет.
Я бы, наверное, сломала ногу, а потом застряла бы в ловушке костылей. Стала бы слабой и беззащитной. Если я соберусь умереть, то точно не от рук гребаного тупицы-бойфренда моей матери. Если я соберусь умереть, то хочу, чтобы моя смерть имела смысл.
Я сажусь в столовой напротив Леви, и он молча пододвигает ко мне свой сэндвич.
За все утро он и слова мне не сказал. Отдал мне злаковый батончик, а затем игнорировал всю поездку на автобусе, и это так меня бесит.
Откусив от его сэндвича, говорю с набитым ртом, потому что знаю, как он это ненавидит.
— Какого черта я сделала на этот раз?
Он хмурит лоб, но не отвечает, поэтому я тянусь к нему через стол и шлепаю по плечу.
— Ай! — Он пытается ответить мне тем же, но промахивается. — Какого черта ты меня ударила?
— Какого черта ты игнорируешь меня? — Я швыряю недоеденный сэндвич на стол. — Весь день вел себя как засранец.
— Никакой я не засранец.
— Самый настоящий засранец.
— Я дал тебе поесть, — возражает он, и теперь уже хмурюсь я.
— Не нужна мне твоя благотворительность, если ты так себя ведешь, Левит.
— Перестань так меня называть!
— А ты перестань быть таким засранцем!
— Я не засранец!
— Засранец, и ты это знаешь.
Мы смотрим друг на друга. Его челюсти стиснуты, ноздри раздуваются, и, могу поспорить, его сердце бешено колотиться. От того, с какой силой он сжимает челюсти, ямочка на его подбородке углубляется. Леви никогда не злится. Раздражается, да. Почти всегда из-за меня. Но чтобы злиться? Никогда. Мой желудок скручивается в узел, и когда я задаю вопрос, он звучит тише, чем мне бы хотелось.
— Что я сделала?
Я вздрагиваю, потому что говорю, как слабачка, поэтому расправляю плечи и пытаюсь сделать лицо менее обеспокоенным.
— Просто скажи мне, черт возьми.
— Тебе нужно кому-нибудь рассказать, — твердо говорит он, повторяя то, что сказал мне сегодня утром.
Я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что меня никто не слышит.
— Заткнись, — шепчу я, но он качает головой.
— Саванна, я серьезно. На этот раз это слишком. Это хуже. Тебе нужно рассказать кому-нибудь, и если не скажешь ты, то скажу я.
Меня пронзает страх, пауками разбегаясь по коже, и я угрожающе сужаю глаза.
— Клянусь богом, Леви, если ты кому-нибудь разболтаешь, я никогда тебя не прощу. Никогда. И больше никогда-никогда с тобой не заговорю. Клянусь.
Между нами повисает тишина, но наши глаза остаются прикованы друг к другу. Когда он, наконец, открывает рот, его голос звучит грустным шепотом.
— Пусть лучше ты никогда больше со мной не заговоришь, потому что будешь злиться, чем из-за того, что будешь мертва.
Я хочу поспорить, но не могу. Он встает и оставляет меня одну за столом прежде, чем я успеваю сказать хоть слово.
Остаток школьного дня я провожу, прячась в туалете, а потом иду домой пешком, а не еду на автобусе, потому что не хочу сейчас видеть Леви.
Он ошибается. Разговор с кем-то о Терри ничего не исправит. Все станет только хуже. Мне нельзя к какой-нибудь чокнутой приемной семейке или в один из тех дерьмовых приютов. Я слышала истории о том, как там мерзко. Уж лучше я просто затаюсь до выпускного.
В любом случае, я получила пинок по собственной ошибке.
Я попалась ему на глаза, когда знала, что он обдолбался и ищет драки. Надо было оставаться в своей комнате. Надо было вылезти в окно и помочиться во дворе. Не следовало оказываться с ним в одной комнате, а когда он начал приставать к маме, я должна была держать рот на замке.
Бок горит при каждом шаге, и я дышу сквозь боль. По крайней мере, с каждым днем становится чуть легче. И в ближайшее время полностью заживет.
Но больше я такой ошибки не повторю. В следующий раз буду держать голову опущенной. Леви ошибается. Терри меня не убьет. Он больше даже не прикоснется ко мне.
Я сдерживаю желание блевануть.
Еще всего лишь несколько лет.
На улице нет чужих машин, поэтому я крадусь к углу своего дома. Задержав дыхание, несколько секунд прислушиваюсь. И когда ничего не слышу, иду по потрескавшемуся тротуару, хватаюсь за ржавую ручку и вхожу в темный, грязный дом.
Я уже прошла половину пути по короткому коридору, когда дверь маминой комнаты распахивается, и выходит Терри, заставляя меня замереть на месте. На нем только трусы-боксеры, в руке банка пива, а изо рта свисает зажженная сигарета. Каждый мускул в моем теле напрягается, и боль в боку усиливается.