Дикон проснулся от того, что замерз – он умудрился скинуть одеяло на пол, а без него было холодно. Он укрылся с головой, пытаясь согреться, и почти сразу же задремал.
Он шел по лестнице, ведушей в усыпальницу Эрнани, не в силах оторвать глаз от стены, на которой была нарисована Оставленная. Ступени были неровные и разбитые, Дикон оступился и рухнул вниз.
Лабиринт он узнал сразу и даже почувствовал, в какую сторону идти, чтобы добраться до синего озера. Наверное, именно так и Алва знал, куда им идти. Но теперь Алвы рядом не было. Дикон пошел вперед и через несколько поворотов понял, что идет уже не один – на фресках снова была Оставленная. От этого было легко и спокойно – иди себе и иди к цели, думать нужно только о том, чтобы не топать слишком сильно – он не Алва, один на один с Изначальной Тварью ему не справиться.
Путь на этот раз оказался гораздо длиннее, Дикон все шел и шел, но до озера оставалось еще очень много хорн. Он решил сделать привал, сел, прислонившись спиной к стене, и прикрыл глаза. Синеглазая женщина на фреске словно только этого и ждала, чтобы завести разговор. Она говорила так, как с ним могут говорить камни, но Дикон во сне понимал, что Спрут услышал бы голос воды, а Ариго – ветра… Дикон не слышал слов, он чувствовал их, как чувствуют раздражение или злость. Женщина не злилась, она досадовала, и Дикон чувствовал, что это его вина – точно так же он чувствовал в детстве, если отец был им недоволен. Гнева матери он в детстве боялся, а вот отца нет – перед отцом бывало лишь стыдно за глупые шалости, если герцог их замечал. Синеглазая досадовала на эориев, что считают себя лучше других лишь из-за уверенности, будто им подвластны стихии. Но это ведь не власть, это связь и долг, причем по счетам приходится платить и платить страшно. Дикон поежился, вспоминая о рухнувшем Надоре, камни за спиной недовольно заворчали, ощерились острыми краями. Он вскочил на ноги и едва устоял – пол дрожал, стены зло кряхтели, фресок на них больше не было. В конце коридора появилась тварь, и Дикон кинулся от нее по Лабиринту, врезался на одном из поворотов в стену и проснулся.
За окном было еще темно, но спать больше не хотелось. Дикон зажег свечу и снова лег, разглядывая блики на потолке, которые отбрасывал огонь свечи. Синеглазая в его сне говорила, что это не простые люди должны эориям, а как раз наоборот. Это было странно, это противоречило всему тому, что Дикон знал с детства, но… Но это во многом совпадало с тем, как жил Ворон. Пусть в преувеличенной форме, но совпадало. Ведь эр Рокэ сдался Альдо именно потому, что был должен людям Кэнналоа, а то и всего Талига. А он сам должен был Надору… Да и сейчас должен, пожалуй. Земли нужно восстанавливать, от этого никуда не деться. Вот так и начинаешь завидовать „навозникам“ – земли и деньги у них есть, а ответственности никакой…
========== Глава 18 ==========
Сынок Арамоны ждал Дикона у входа в комнаты Ворона. Отвратительно бодрый и улыбающийся вполне дружелюбно.
– Доброе утро, герцог! Монсеньор сказал мне дождаться вас, чтобы мы вместе поехали в его прежний дом.
– Доброе утро, рей Кальперадо, – сухо поздоровался Дикон.
Алва его сегодня видеть не желает? Или уже решил, что зря не отослал в надорские развалины? Или просто решил ткнуть носом в то, что Дикон наворотил в доме Алвы?
Герард смотрел на Дикона с плохо скрываемым любопытством, но в распросы не лез. Что он знает? Слухи о Катари? Правду? О том, что Повелитель скал участвовал в суде эориев он знает наверняка. И о том, что голос Дикона был „виновен“ – тоже. А это уже паршиво. И ведь улыбается, сволочь…
– Монсеньор хочет, чтобы мы вернули особняк по возможности в прежний вид – тут он полагается на вашу память. Было бы хорошо, чтобы мы успели все организовать за считанные дни. Как вы думаете, герцог, это возможно?
– В смысле, насколько я там все покрушил? – ответил Дикон раздраженно.
Герард рассмеялся, как ни странно, совершенно беззлобно:
– Этого я не говорил. Хотя дел вы за то время наворотили немало.
– Если вам не хочется работать вместе со мной, скажите сразу, – вскинулся Дикон. – Будет лучше, если мы все проясним с самого начала.
– Во-первых, я не намерен относить приказы монсеньера к „хочется или не хочется“, – ответил Герард серьезно, но потом снова улыбнулся: – А во-вторых, я считаю, что монсеньор никогда не ошибается, и если он решил, что вас можно оправдать в том, что вы сделали, то так тому и быть. Я не знаю, какой „тайный и великий замысел“ был у Повелителей и Ракана, но мне кажется, что суд все равно был несправедлив. Эра Рокэ не должны были ни сажать в Багерлее, ни держать в Нохе. Ну и если история с отравленным вином правда, то она тоже очень некрасивая.
Вот ведь… сынок Арамоны и есть сынок Арамоны! Но самое паршивое, что он прав.
– Но мне кажется, герцог, что вся разница в том, что кто-то предает и поднимает серый флаг в надежде спастись, а кто-то верит монсеньору, вступает в бой и дерется за последнего.
Дикон пожал плечами, как ему казалось, небрежно, и хмыкнул. Метафора пришлась ему по вкусу.
– Даже если монсеньор не слишком верил в честность „Справедливости“, шанс тем людям он дал, – продолжил Герард, – хотя мне до сих пор кажется, что он хотел бы им верить. А уж в том, что монсеньор слово свое сдержал бы, я не сомневаюсь. Только дураки говорят, монсеньор над всем издевается и никому не верит. Он верит, но предпочитает подстраховываться – чтобы не пострадали другие люди.
Честность справедливости? Ну и каша же в голове у сынка Арамоны!
– Извините, я не совсем понимаю, о чем вы говорите, рей.
– Вы не знаете подробностей фельпского боя?!
– Я знаю, что эр Рокэ отправился туда практически один. И победил. Там какие-то особые корабли построили…
– Точно! А хотите расскажу, как все было? Герцог, план монсеньора был просто гениален!
Глаза Герарда горели совершенно мальчишеским восторгом, и Дикону ничего не оставалось, как кивнуть – откажешь, только рассоришься. Да и любопытно было узнать, что же такого придумал Ворон.
Рассказчиком сынок Аромоны оказался хорошим, и когда они уже подъезжали к дому Алвы, Дикон уже завидовал Герарду, которому довелось увидеть то сражение своими глазами. Каторжники, конечно, последние сволочи, и эр Рокэ был прав, что подстраховался, но все равно было обидно – им пообещали прощение и даже награду, а они все равно предали. И до чего же точно эр Рокэ назвал брандер – „Справедливость“! Ведь каторжники получили по заслугам… А Ворон еще говорил, что в справедливость не верит!… Леворукий, так вот что имел ввиду Герард, говоря о сером флаге и бое!
Некстати вспомнилось, что он-то сам не раз предавал и несся с серым флагом к тем, кто желал уничтожить Алву. Дикон отвлекся и пропустил часть рассказа, но тут Герард стал вахлеб цитировать стихи и тоскливые мысли тут же отступили, настолько растерялся Дикон.
Ну кто бы мог подумать, этот, с позволения сказать, рей Кальперадо знает и любит Дидериха, даже может прочитать наизусть монолог Генриха Седьмого из «Утеса Чести»?! А еще заявит, что только невежественным каторжникам простительно не знать эту вещь. Мол, конечно, это не лучшая вещь Дидериха, но все же…
Наверное, у Дика был слишком потрясенный вид – Герард смутился и пояснил:
– Так говорил монсеньор. И он прав! Мне стыдно, что до Фельпа я совершенно не интересовался поэзией, но, как только выдалось свободное время, я восполнил пробелы. И уж если у монсеньора находится время, чтобы учить стихи наизусть, то мне сами стихии велили, как говорится.