„Я надеялся, что из вас вырастет что-то приличное, отличное от зверя на вашем гербе. Но что выросло, то выросло. И ваш отец, и неприкаянный Алан делали глупости и вредили Талигу, но мерзавцами они не были. Поэтому я в вас и просчитался.“
Можно доказать Ворону, что он не ошибся – как не ошибся, когда дал шанс Герарду, которого не брали в гвардию, и Моро, которого собирались убить. Но это не изменит главного – он тут никому не нужен, а в Надоре – тем более. Ворон его скорее терпит, чем рад его присутствию. А он делает ошибку за ошибкой. Конечно, с Приддом они в результате вроде бы даже помирились, но вряд ли Алва был рад их растаскивать за шкирки.
Дикон хотел думать о Придде, Герарде, Моро, Марселе с его идиотской псиной – о чем угодно! – лишь бы не вспоминать Альдо. Выходцы не лгут, но лучше бы уж лгали именно они! Наверное, Матильде было тоже тошно – она любила внука, пусть даже и вела себя порой не как подобает принцессе, но ведь любила и пыталась его спасти, в том числе от самого себя. А сюзерен ее едва не отравил. Судя по всему, дважды.
И где не копни – всюду ложь. И смерть. Что в Альдо было подлинного, кроме желания править? Зачем было верить его словам? Да, они были красивые и… приятные. Альдо говорил об исключительности эориев и их божественной природе, а оказался… лживой тварью он оказался и больше ничем! Неспроста лиловоглазая Изначальная тварь в Лабиринте приняла его облик, неспроста. И ведь он тогда ради этой твари снова предал Ворона – в страшно подумать какой по счету раз. Бросить человека, который ослеп по твоей вине, но спас тебя от Занхи и принял на себя вину за совершенное тобой преступление – куда уж гаже?.. Пусть это было лишь видение, но Ворон в нем был настоящий, такой, какой он на самом деле есть. Ворон никогда бы не сознался в том, что ему нужна помощь, Ворон сказал бы именно то, что сказал тогда: „Идите или оставайтесь. Для меня это ничего не изменит.“
„Ты мне нужен, Ричард Окделл, мне и нашей анаксии, и это не шутка. Твой долг – перешагнуть через жалость к тому, кого она лишь оскорбляет“.
Альдо, Альдо, чем же ты отличался от жуткой лиловоглазой твари, если твое отражение говорило так же, как и ты при жизни? Говорило то, что хочется слышать. И то, в чем нет ни слова правды. До чего же глупо было думать, что, оставшись с эром, он навяжет ему жалость и тем самым вынудит его есть, спать, бриться… Ворона нельзя заставить делать то, что ему не по нраву, да и как можно говорить о жалости, когда Алва на Дороге Королев ориентировался во сто крат лучше него, зрячего?! Говорил бы Герард о жалости? Нет, он просто делал бы то, что должен. И постарался бы сделать все так, чтобы Алва жил так, как жил прежде.
„Выше голову, Надорэа, ты Повелитель Скал или спрут без чести и костей? Мы отправимся в Гальтары и возьмем то, что принадлежит нам по праву!“
По праву все принадлежало Алве. И Дикон это знал, знал с того проклятого момента, когда по приказу Альдо разрушили усыпальницу Франциска Оллара. Но тварь била наверняка, по гордости – так сладко было чувствовать себя Человеком Чести, великим Повелителем Скал, эорием, от которого зависит будущее Золотой Анаксии… И так больно слушать и вспоминать то, что говорила Синеглазая. Эориев отличает от обычных людей не власть, их сила говорить со стихиями – это лишь обязательства и долг. Обязательства и долг, за нарушение которых приходится платить и платить страшно.
Тварь била наверняка, сравнивая его с Приддами – сравнивая в пользу Дикона! Но Валентин на суде был на стороне справедливости, да и вчера показал себя далеко не мерзавцем, хоть неприязнь к Окделлам его и не красит. Джастин же, тем более, не успел наломать дров при жизни, а после смерти пытался поддержать Ворона, как мог. „Чаще всего Джастин приходил ко мне тоже в Багерлее. Тогда это было именно что как глоток свежего воздуха. Во всех смыслах.“ Во всех смыслах… Робер говорил, что Алву держали в комнатах, где от жары и духоты свихнуться можно было. Да и от всего остального можно было сломаться – Фердинанд оказался тряпкой, а Альдо… Альдо оказался таким, каким и считал его Ворон прежде.
Дикон поднялся к себе в комнату, но сон не шел. Когда-то давно Ворон говорил ему, что он делает что-то хорошее только случайно. Или это все-таки был дух Рамиро Вешателя? Или его собственная совесть? Тогда он попытался забыть эти слова, сосредоточившись на другом, а они и были самым важным.
„Вы думаете, что спите или бредите, но в этот миг бодрствуете и ненароком совершаете что-то достойное. Вам кажется, что вы мыслите, но эти мысли никогда не были вашими… Ваши любовь, ненависть, верность – сны. Чем раньше вы проснетесь, тем лучше“.
Если бы только Ворон-Рамиро был прав до последней буквы – если бы только можно было однажды утром взять и проснуться в прошлом, когда он еще не совершил ничего страшного. Например, в тот день, когда эр Август дал ему перстень с ядом. Проснуться и понять, что все было лишь гадким сном, что Надор цел, Удо жив, а Ворон не считает его предателем…
Но Ворон-Рамиро имел ввиду совершенно другое – что Дикон принимает на веру то, от чего нужно бежать, сломя голову, и что он предает и бежит от тех, кому нужно быть верным до последней капли крови.
Он лег и накрылся с головой одеялом, чтобы поскорее уснуть, но сон не шел. Стоило прикрыть глаза, как вспоминались видения о камнях и воде – как Скалы мстили Надору за его предательство, как неслись в злой бешеной пляске камни, как мертвая соленая вода забирала в себя жизни тех, кто не был ни в чем виноват.
Дикон понял, что этой ночью уже не уснет. Было тоскливо и муторно, как когда он только узнал о крушении Надора, если не хуже. Тогда он считал себя непогрешимым и жертвой, теперь… А теперь его „разбудили“. Только поздно.
Сегодня тоже Шестнадцатая ночь – после Излома. Ночь расплаты.
Он оделся и вышел из комнаты. Герард, как назло, у матери, иначе можно было бы его разбудить и… ну хоть о Дидерихе поговорить, что ли. Все что угодно, только не эта давящая ночная тишина. Дикон уже собирался подняться в библиотеку, как увидел, что в кабинете Алвы еще горит свет. Он подошел к неплотно прикрытой двери, но постучать не решился. Алва спросит, зачем он пришел к на ночь глядя, а сказать в ответ нечего.
Дверь распахнулась так неожиданно, что Дикон вздрогнул.
– С чем пожаловали? Хотите исповедоваться в очередной драке или пригласить меня на дегустацию яда? Оружия при вас нет…
Дикон вспыхнул и сделал шаг назад. Ворон шутил, конечно же шутил, но ведь несколько лет назад было то же самое. Или почти то же.
„Юноша? Что стряслось? Вы спрятали в моем доме еще парочку святых? Вы смотрите так, словно у вас за пазухой парочка ызаргов. Вы проигрались? Получили письмо из дома? Увидели привидение? Затеяли дуэль с десятком гвардейцев?“
– Эр Рокэ…
– Заходите, – Алва пожал плечами и ушел вглубь комнаты, к камину.
Тогда было то же самое. Разбросанные по полу бумаги, шкуры у камина…
– Раз вы пришли, налейте мне вина.
Открыть бутылки „Черной крови“ и перелить вино в кувшин было легче, чем выдавить хоть слово. Если бы можно было просто молчать, как прежде, в Лабиринте! Алва проглядывал бумаги и не обращал на него внимания, от этого было споконее и легче, но страх не отступал, свернулся в липкий комок на дне желудка и не спешил таять.
– Ну что вы там застряли, Ричард? Перстень заклинило?
– Нннет… эр Рокэ, клянусь, я…
– Ну так наполните мой бокал, налейте себе и выкладывайте, что там у вас стряслось.
Наклонить кувшин, чтобы темная струя полилась в бокал алатского стекла, протянуть Ворону. Наполнить второй бокал. Как просто действовать и как сложно говорить!
Алва осмотрел вино на свет от огня в камине и поставил рядом с собой на пол. Дикон залпом выпил половину своего бокала и сжал его крепче – пальцы начинали подрагивать.