И все же тот факт, что русское образованное общество второй половины XIX и ХХ века в своем отношении к религии мало чем отличалось от западноевропейского, тот факт, что в целом ему оказался чужд клерикализм, ставший уделом Ирландии и Польши[30], и что русские юноши второй половины ХХ века не открывали секулярное сознание заново, а воспринимали его как часть национального и общечеловеческого культурного наследия, — огромная заслуга западников.
Распространенное мнение о том, что огромное число русских не верит в Бога, потому что эту веру искоренили в них большевики, совершенно ошибочно. С одной стороны, достаточно прочесть первые страницы “Исповеди” Льва Толстого, чтобы убедиться в том, что уже в 50–60-х годах XIX века в петербургском и московском “свете” неудобно было признаться в том, что веришь в Бога, а религиозный индифферентизм стал обычным, повседневным явлением[31] С другой стороны, нелишним было бы напомнить о том, что первые погромы церквей начались еще в мировую войну, когда в деревне мало кто слышал о большевиках, которые не столько учили крестьян сбивать кресты и жечь иконы, сколько умело использовали ненависть к “барской” культуре (в том числе к официальной, “казенной” церкви) и разрушительные инстинкты, веками дремавшие в простом народе. В знаменитом письме к Гоголю Белинский в полном соответствии с истиной констатировал проявления этого “народного антиклерикализма”, восемь десятилетий спустя принявшего столь ужасающие формы, а И.А.Бунин, В.В.Розанов, а позднее В.Т.Шаламов и А.Д.Синявский повторили эту горькую правду: никакой райком не заставил бы мужика на Пинеге забраться в церкви на поперечную балку под самым куполом, чтобы оставить там свои экскременты[32]
Но и не западники виноваты в разгуле этого “вульгарного антитеизма”. Утверждать, что идеи Белинского, Герцена или Грановского вдохновили нечаевцев и террористов “Народной воли”, не говоря уже о большевиках, — все равно что видеть в учении Христа главную причину крестовых походов и инквизиции. Обвинения Достоевского, прозвучавшие на этот счет в “Бесах” и в ряде мест “Дневника писателя”, совершенно безосновательны и происходили оттого (повторю раз сказанное), что писатель не мог знать всех ныне известных высказываний западников, а те, с которыми непосредственно столкнулся, оценивал предвзято. В то же время в ходе рассуждений Достоевского нельзя не заметить строгую логическую последовательность и глубокое понимание тех психологических и идеологических механизмов, которые делают возможным (но вовсе не неизбежным!) переход от гегелевской диалектики и чистого разума Канта к разгулу разрушительных страстей, тоталитаризма и террора. Следует, однако, помнить, что железная логика Достоевского основана на двух априорных посылках, которые казались ему не подлежащими сомнению. Во-первых, понятие Бога признавалось им тождественным понятию личного бессмертия души, и, во-вторых, он был совершенно убежден в том, что человек, потерявший веру в это свое бессмертие и, наоборот, уверовавший в неотвратимую смерть, непременно будет вести себя безнравственно, согласно карамазовскому принципу — “если Бога нет, то все позволено”. Но жизнь оказалась гораздо сложнее, разнообразнее и — милосерднее, чем неумолимые силлогизмы Достоевского. Сотни и тысячи материалистов, скептиков, агностиков, релятивистов и просто атеистов, сторонников гуманизма без Бога, будучи совершенно уверенными в том, что не только их тело, но и их сознание обречено на неизбежную смерть, жили на земле согласно общепринятым нравственным нормам, не помышляя ни о кражах, ни об убийствах, ни о разгуле диких инстинктов, — и жили так потому, что красть, убивать или предавать просто не полагается. Вместо старой формулы “Господь запретил” или “Господь покарает” они пользовались гуманистическими формулами — “Это некрасиво” или “Так не делают”. Но гениальный автор “Бесов” не смог понять и прочувствовать этот нравственный императив.
А ведь именно в петербургских и московских гостиных, в аллеях парка в Спасском-Лутовинове и на даче в Соколове принципы безрелигиозной или религиозно нейтральной этики стали обычной жизненной практикой, постепенно вошли в плоть и кровь людей, которые в детстве были глубоко религиозными людьми, как, например, Кавелин или Наталья Герцен. Западники, конечно, не раз грешили и вели себя в нравственном отношении предосудительно — но ни один из них не совершил ни одного злодеяния и никогда не учил других делать зло. Их потомки — студенты Грановского и Кавелина, их ученики и ученики учеников, читатели статей Белинского, читатели “Колокола” и “Полярной звезды” учились делать добро, потому что так поступают просвещенные, цивилизованные люди, а не потому, что боялись вечных мук после смерти. В этом состояло непреходящее историческое значение западничества. Тот факт, что после потрясений конца прошлого, двадцатого столетия русское образованное общество не впало в маразм анахроничной религиозности, а избрало толерантный принцип свободы совести, согласно которому религиозная вера или неверие не только неотъемлемое право каждого человека, но и его чисто личное дело, — несомненная заслуга западников. Каждый конкретный человек самостоятельно решает, верить ему в Бога или нет. Именно так сформулирован этот принцип и в действующей Конституции Российской Федерации.