Метель прибавила нам новую работу — откапывать обе палатки, которые заносило до самого верха, и расчищать вход. С провисшего купола КАПШа несколько раз в день приходилось снимать тяжёлые, будто окаменевшие, пласты снега, готовые в любой момент продавить тонкий потолок палатки.
Когда оканчивались подобные «дела», мы вновь возвращались к обычной работе: один шёл на наблюдения, а другой в это время становился поваром-истопником. Для просушки вечно сырой одежды и обуви постоянно требовалось тепло, которое нам давал станции…
ОПЕРАЦИЯ „ГЛУБОКИЙ ШУРФ"
Ежедневно я связываюсь с радиостанцией рудника Пирамида. Каждый раз мы долго пытаемся наладить мало-мальски нормальный разговор, так как почти не слышим друг друга. Приходится «гонять» передатчики с одной рабочей волны на другую и давать надоевшую настройку: «Один, два, три, четыре… десять, девять… один!»
— Бузина! Бузина! Я — Бузина-один! Как меня слышите? Даю настройку: один, два, три… Бузина, перехожу на приём! — осипшим голосом кричу я в микрофон, наверно, в десятый раз.
Маркин смотрит на меня с сочувствием, а потом шутит:
— Тебя и так, без всякого усилителя, небось слышно на руднике. На третий или четвёртый день наступило, как говорят радисты, непрохождение, и наш очередной радиотелефонный разговор был сорван. Тогда пирамидский оператор включил более мощный передатчик и предложил мне «разговаривать морзянкой»: её всегда слышно лучше, чем голос человека. Делать нечего, переключил передатчик на телеграфный режим и начал отстукивать точки и тире. Вскоре Пирамида подтвердила, что слышит меня удовлетворительно.
Вижу, дело пошло. Передал свои сообщения и получил на них ЩСЛ, что на языке радиокода означает «квитанцию», подтверждающую приём. А затем и сам принял несколько служебных и личных телеграмм из Москвы и Баренцбурга.
Ещё долго после этого сеанса испытывал я чувство особенного волнения. Не только потому, что смог поговорить по азбуке Морзе. Просто вспомнились годы тревожной молодости, когда работал радистом на полярной станции и ледоколе.
Между моей первой зимовкой на Чукотке и работой гляциолога на Шпицбергене пролегла длинная дистанция и во времени, и в пространстве. 21 год назад, ещё в 1944 году, уезжал я на далёкий Север совсем молодым человеком, теперь стал вдвое старше…
Долгое время погода не давала возможности приступить к выполнению очень интересных работ, предусмотренных научной программой экспедиции, — исследованию верхней толщи плато Ломоносова, сложенной многолетними слоями снега.
Если для человека, весьма далёкого от гляциологии, понятие «прошлогодний снег» обычно означает уже не существующее, несбыточное и просто пустое явление, то любой гляциолог знает, что, не будь прошлогодних снегов, не было бы и самих ледников. Специфика их «жизнедеятельности» как раз и заключается в том, что снег, выпавший и отложившийся в верхних частях ледников, называемых областью питания, перелетовывает и становится, таким образом, прошлогодним.
Наиболее простой и распространённый способ исследования верхней толщи ледника состоит в том, что на её поверхности выкапывается яма-шурф, где ведётся изучение строения множества всевозможных слоёв снега, фирна и льда, понятных одним специалистам. Шурфы помогают гляциологам расшифровать природную тайнопись слоистости, рассказывающую исследователям об условиях и изменениях погоды и климата прошедших лет. Тщательно изучая стенки шурфа, можно представить себе, каким было лето несколько лет назад — тёплым или холодным, коротким или длинным. А чтобы выяснить, сколько осадков выпало в течение одного года (сезона), следует обнаружить уровень прошедшего лета. Он-то как раз и будет служить нижней границей сезонного снега. Опытный гляциолог может даже визуально определить рубеж между летними и зимними слоями, хотя сделать это далеко не так уж просто.
На ледниковом плато Ломоносова мы уже знали толщину и плотность снежного покрова последнего зимнего сезона (1964/65 года) и сколько выпало здесь за это время осадков. А что же было ещё раньше — два года назад, три, пять? Чтобы это выяснить, нужно стать на время ледниковым «кротом» и попытаться проникнуть в рерхнюю толщу плато, подальше от его поверхности…
Наступил последний месяц календарного лета. И в первый же день августа к нам на плато явилась неожиданно ранняя зима. Целую неделю мы находились в плену беспросветных туманов, сильных метелей и снегопадов. Тоненький столбик ртути термометра надолго опустился ниже отметки ноль градусов. Все вехи, словно по команде Снежной королевы, стремительно «варылись» в свежий снег, прирост которого сделался очень заметным.
Всесоюзное радио сообщало в последних известиях, что в столице жаркий и ясный солнечный день, осадков нет и не ожидается. Я живо представил в тот момент, как в Москве около станций метро, в палатках и на шумных рынках бойко продают свежие цветы, а у нас на ледниковом плато царила настоящая зима. Август — и пурга, такая пурга, что палатки скрылись под снегом!
Наконец солнышко, по которому мы успели так соскучиться, прорвало плотную многоярусную облачную блокаду и повисло над головой. По крышам палаток вскоре заструились змейки талой воды, и едва заметно начал подниматься над ними парок. Снегомерные рейки «сделались» длиннее: осел вокруг них снег.
Из радиограмм, ежедневно поступавших к нам, мы знали, что Троицкий, Корякин и Михалёв не один раз пытались прорваться сюда с побережья. По плану мы все вместе должны были давно уже начать рыть глубокий шурф. Его проходка — одна из наиболее трудоёмких работ, которую наметили для экспедиции 1965 года. Но из-за непрерывных туманов на середине ледника Норденшельда и малого запаса провианта наши товарищи вынуждены были в конце концов прекратить бесполезную трату времени и сил и вернуться в район Пирамиды. Ждать помощи дольше — можно пропустить такие редкие хорошие дни. Поэтому решили рыть шурф вдвоём, не дожидаясь подкрепления.
Мы лихо принялись за дело, шутливо названное нами операцией «Глубокий шурф». Теперь самым популярным «прибором» на станции плато Ломоносова сделалась обыкновенная лопата, а точнее, несколько её разновидностей: штыковая, сапёрная, совковая и большая шахтёрская, в шутку называемая горняками «стахановской».
Первые два метра мне удалось пройти сравнительно просто, а дальше начались «помехи»: выбрасываемый из шурфа на поверхность снег всячески стремился вернуться на старое место. Тогда мы Решили установить лебёдку с блоком. Укрепили на тросе огромную бадью, сработанную из двухсотлитровой бензиновой бочки все тем же умельцем Володей Потапенко. Зычная команда: «Вира!», и бадья со снегом поднимается, на поверхность. «Вира», «майна», «майна», «вира» — слова, словно ставшие припевом нашей работы.
Маркин крутит ручку лебёдки, плавно вытаскивая тяжёлую бадью, нагруженную до краёв прошлогодним снегом. Каждые два часа Вячеслав уходит на свою метеоплощадку для проведения очередной серии необходимых наблюдений. В это время я занимаюсь изучением стенок шурфа, стараюсь не пропустить ни одной даже самой маленькой прослойки и корочки, не менее трех раз определяю плотность снега в каждом слое. Конечно же, хочется поскорее узнать величину осадков, выпавших здесь несколько лет назад. «Поправился» или «похудел» ледник — не праздное любопытство. От этого зависит его жизнь.
Долго стоять без движения на дне фирнового колодца неприятно: начинаю понемногу стынуть. Невольно вспоминается околдованный Снежной королевой мальчик Кай, которого она привезла на Шпицберген, возможно, что и сюда, как утверждал капитан Мещеряков с «Сестрорецка». Если верить чудесной сказке Ханса Андерсена, Кай тоже интересовался кое-какими вопросами гляциологии: возился с плоскими остроконечными льдинами. И всё-таки околдованному мальчику было намного легче, чем мне, так как он не замечал вовсе холода. Поцелуи Снежной королевы сделали его нечувствительным к морозу, да и сердце Кая превратилось в кусочек льда…