Утром меня разбудила дочка. Она вошла и спросила:
– Ты умеешь танцевать «веревочку»?
– Умею.
– Покажи.
– Потом, – попросила я.
– Нет, сейчас.
Я вылезла из-под одеяла и заскакала веревочкой, когда продвигаешься не вперед, а назад. Пятишься. Я пятилась, подскакивая, и вдруг поняла, что момент упущен. Я больше не хочу умереть. Я буду жить.
«Мосфильм» построил кооперативный дом. Мне досталась четырехкомнатная квартира. Район – зеленый. За домом протекает река Сетунь с утками.
Я с удивлением наблюдала: самцы яркие, с нарядной зеленой головой, а самочки скромные, рябенькие. У людей наоборот: самки красятся в боевой окрас, а самцы – все примерно одинаковые. Сейчас в моде лысые.
Природа прикрывает волосами все, что считает нужным прикрыть. Голову, например. Когда я вижу голый череп, мне кажется это зрелище неприличным, как человек без трусов. Зато гологоловые каждое утро моют не только лицо, но и голову. Череп пахнет мылом, а грязные волосы – старыми сухарями. Мыло лучше.
Рядом с моей квартирой поселилась монтажница Мария с красивыми ногами, милым характером, но – пьющая.
Мария пила не постоянно, случались длинные трезвые промежутки. Промежутки заканчивались. Я об этом узнавала по ночным звонкам в дверь. Мария звонила в четыре утра, иногда в пять. Она не просто звонила, как все нормальные люди. Ее звонок был беспрерывный. Она забывала на звонке палец, и трезвон не прекращался. Этот звук выдирал меня из сна, как за волосы. Я закипала от злобы, шла к двери, готовая к решительному отпору. Но никакого отпора не получалось. Я открывала дверь и тут же отлетала в сторону. Мария отпихивала меня, врывалась в дом, открывала бар. Она знала, где стоят мои спиртные запасы.
Последнее время я приспособилась не открывать, а вести переговоры через запертую дверь.
– Открой! – взывала Мария.
– Ты знаешь, сколько времени? – вопрошала я.
– Открой! У Данелии сына убили. Открой!
Позднее я узнала, что Колю никто не убивал, его гибель называлась «передоз».
Я открыла дверь и смотрела на Марию:
– Это правда?
– Завтра отпевают в соседней церкви. У тебя есть?
Я вынесла бутылку.
– Дай двадцать пять рублей, – дополнительно попросила Мария.
Я вынесла деньги.
Мария ушла. У нее были запасы на ближайшие сутки.
Я закрыла дверь. Меня качнуло к стене. Повело. Мне стало жутко от мысли: что должны чувствовать Люба и Гия? И возможно ли такое пережить, и как с этим жить дальше?
На другой день мне позвонила поэт Римма Казакова и спросила:
– Ты знаешь, что Данелия женился?
– Неужели ты думаешь, что ты знаешь, а я нет? – Я бросила трубку.
Следующий звонок был от некой Аньки, жены высокого чиновника. Гия часто бывал в их доме, играл в преферанс. Иногда он брал меня с собой, поскольку в моем присутствии он становился гениальным и выигрывал. Анькиного мужа я плохо помню. Он был никакой. Для меня, во всяком случае.
Аньку я запомнила хорошо. Сильно немолодая еврейка, старше своего мужа лет на пятнадцать. Ей нравился Данелия, и потому ей не нравилась я. Она предлагала мне мерить свои шубы в надежде, что я умру от зависти. Но я не умирала. И даже не расстраивалась. Что мне шубы, когда у меня есть взаимная любовь? Разве это не главное богатство?
Анька позвонила и спросила:
– Ты знаешь про Колю?
– Знаю.
– Его завтра отпевают. Знаешь?
– Знаю.
– Ты должна пойти.
– Зачем?
– Гия должен тебя увидеть.
– Мы разошлись, – напомнила я. – Он женился.
– Это не важно. Он должен видеть, что ты соболезнуешь. Если хочешь, я буду стоять возле тебя.
Я представила себе Любу у гроба сына. Ее сокровище в гробу. И тут еще я, которая испортила ей годы жизни.
– Я не пойду, – сказала я. – Пусть Люба спокойно похоронит сына.
– Ну как хочешь, – обиженно проговорила Анька.
Анька – вампир, клоп, который напитывается чужой кровью. Ей интересно, когда вокруг драматургия. Все равно какая. Анька – плохой человек. Но сейчас не о ней. Мало ли плохих людей…
Коля ушел в двадцать пять лет. Он пришел случайно, мог не родиться. И ушел случайно. Мог не умереть.
Перестройка. Горбачев разрушил социализм с человеческим лицом. Появился капитализм с нечеловеческим лицом.
Горбачев – молодой, в сравнении с остальными седыми патриархами. На лысине – клякса с брызгами. Простоватый, многословный.
Я однажды специально села перед телевизором, чтобы послушать речь Горбачева. Послушала, сделала вывод: шестьдесят процентов лишнего текста. Как специалист, работающий со словом, я не люблю лишнего текста. Это брак.
Ельцин, который пришел следом, говорил коротко и ясно. Слишком коротко и слишком ясно. Как дикарь.