На любимой рубашке никак не разглаживалась складка, ужасно раздражал в немыслимой спешке (до прибытия поезда шесть часов) испачканные каплями кофе брюки на самом видном месте. Отпариватель не помог. Отлёжанные подушкой волосы топорщились, отнимая остатки спокойствия.
Всё шло неправильно, потому что….
Вспомнилась стихотворение в переводе Маршака о том, что любое сражение можно проиграть из-за мелочи, — “потому что в кузнице не было гвоздя”
Маршрутки и автобусы как назло нагло пробегали мимо.
— Такси! До железнодорожного вокзала…
— Да без разницы, сколько скажешь. Только за цветами заедем.
— Музыку, можно выключить! Мне бы помолчать в тишине, подумать.
Какого чёрта припёрся за два часа! Этот веник из роз, не мог купить что-нибудь компактное, без шипов и намёков? Предлагала же продавщица эти… как их… разноцветные эустомы.
Поезд безбожно опаздывал. Секундная стрелка прыгала как угорелая, минутная, напротив, застыла.
Может платформу перепутал? Вагон… я забыл вагон! Кажется шестнадцатый… или шестой!
Пассажиры вышли, её нигде не было.
— Не меня встречаешь, — спросили из-за спины, — в моём вагоне спортсмены ехали, такие шумные, пришлось переселиться. Извини. Или не рад меня видеть? Чего застыл, целуй!
— Я, тебя!?
— Если настаиваешь, можно нарушить традицию. Я так соскучилась, что готова подчиниться любому твоему желанию!
— Ты!?
— Разве непонятно… я люблю тебя!
Ирина повисла на моей шее, впилась губами. Я не знал, что думать. Что, если это опять игра, очередная провокация?
Представил, как может шипеть сигаретный бычок, если тушить его о раскрытую ладонь, как ужасно пахнет при этом подгоревшая кожа.
Ирина была одета в лёгкий полупрозрачный сарафан, настолько невесомый, что коралловые соски невозможно было спрятать в складках ткани. Её нежная кожа источала непередаваемый аромат, не поверите — самой себя: ни грамма косметики, ни капли духов, только запах любимой женщины.
— Я так давно хотел признаться…
— Не поверишь, я тоже.
Любовь по пятницам
— Грустно, брат, одиноко, Люська опять в командировку укатила, а мне лихо. Приезжай. Посидим, под гитару поскучаем. Поляна с меня.
— Настроения нет. Да и не один я. С одноклассницей встретились. Сидим в кафешке, косточки приятелям перемываем. Ностальгия, блин. Не думал, что на такие темы языком чесать буду, а вспомнили и понеслось. Старею, брат.
— И её с собой грузи. Вместе грустить будем. Я песню новую сочинил.
— Катюха, братка в гости зовёт… ты как?
— Я за любую конструктивную движуху. Спроси чего купить.
Витька был рад встрече несказанно. Принял с размахом: коньяк, три сорта вина, два салата, отбивные с пылу с жару, а в перерывах между тостами акустический вокал и тягучие в лирическом миноре песни.
Катюха смотрела на хозяина поначалу равнодушно, потом с нескрываемой теплотой и задорным интересом, в финале ласкала влажным бархатистым взором, переместившись с противоположной стороны стола под правую руку сладкоголосого солиста.
Игорь с чувством исполненного перед братом долга вскоре вспомнил про жену, — пора честь знать, Зойка заждалась. Катюш, я такси вызову.
— Без меня. Посижу ещё. Давно под гитару не ревела.
— Если ты уйдешь, станет мне темно, словно день ты взял, словно ночь пришла под моё окно. Не горящая ни одной звездой, словно птицы все улетели прочь. И осталась мне только ночь да ночь, если ты уйдешь, — вдохновенно пел Виктор, закрывая в экстазе исполнителя глаза.
Ему было тепло, уютно рядом с чувствительной слушательницей. Лирическое настроение подогревал алкоголь. Жёлтые блики ароматной свечи вперемешку с насыщенной пряностью разомлевшего от наслаждения женского тела будили бодрящий романтический оптимизм, пока безадресный, просто потому что уютно.
Хорошо и только — разве это не причина для жизнерадостности?
Меланхолию как рукой сняло.
Катенька смело дышала в Витькино ухо, пыталась заглянуть в глаза, через них в душу, такую родную, такую отчего-то понятную, как раннее детство и родительский дом. Ей так хотелось, чтобы никогда не кончался этот удивительный вечер.
Пробуя новые отношения, она всегда проводила маленький невинный эксперимент: если прикосновение к его ладони с зажмуренными глазами рождали приятную невесомость, лёгкое головокружение, к тому же появлялся лихорадочный пульс и беспокойное томление, значит, стоило попробовать влюбиться… или хотя бы переспать.
Сейчас был именно тот случай: воображение поспешило разыграть партию на семь ходов вперёд, результатом чего выдало однозначное поражение оппонента и полный триумф. Медлить вроде не имело смысла.
— Хочешь, останусь… если не боишься последствий? Споём дуэтом… постоим, так сказать, на краю. Это я так, в тон игривому настроению, — неожиданно поправилась она, — не подумай чего дурного. Чужого счастья мне не надобно. Своё бы в руках удержать.
— Предположим мы анфас на фоне звёзд, — выводил замысловатые рулады очарованный откровенностью мужчина, — и в первый раз в моей руке твоя рука. Что за банальная строка? Но лучше нет пока… какая же ты… милая, уютная, какая хорошенькая — просто чудо дивное. Можно губки твои румяные на вкус отведаю? Не отвечай — сам угадаю.
Виктор отложил инструмент, взял девушку за руки, — понял, увы, не судьба. А говорила, останусь. Жаль. Может в другой раз. Увы, сегодня день поистине уникальный, как солнечное затмение. Я не волен свободно распоряжаться собой, потому, что женат, потому, что несу перед супругой ответственность, потому, что честное слово ещё не испорчен. Но сегодня я болен… тобой. Ты всколыхнула во мне прочно забытое, вытертое за ненадобностью из памяти, глубинное, волнующее, манящее чувство новизны, азарт охотника.
— Намёк на то, что я дичь. Забавно. Лучше бы промолчал. Люблю сама… всё сама. Ничего не могу поделать с характером. Спасибо за приключение. Представляю, как тебя любит… твоя Люсенька, если даже я… чуть не попала в силок восхитительного соблазна, чуть не растаяла. Мне пора.
Катенька грациозно встала, невесомо клюнула губами в щёку, — в следующий раз побрейся. Проводишь?
— Спрашиваешь! Как положено — до калитки.
Катенька, удивительно стройная, соблазнительная до жути, загадочно улыбаясь, стояла в дверном проёме, до одури сладкая, с восхитительно миниатюрной грудью, словно ждала, когда Витька начнёт умолять остаться.
Нет, не начнёт. Манипулировать им — занятие бесперспективное. Он мужчина — этим всё сказано, хотя заласканное намёками и не получившее разрядки тело сладко стонало, требуя немедленной сатисфакции.
У неё характер, у него тоже.
Так и расстались. Катенька укатила на такси, а Виктор вернулся в пустую квартиру.
Растревоженное тело бунтовало, снилось непонятное: словно вернулась Люсенька. Был как бы праздник плоти. Жена вытворяла такое… о чём ни подумай — всё с энтузиазмом, с невиданным рвением исполняет. Вот только глаза, губы… почему-то Катины. Просто бред. Словно на глазах у жены грешил без зазрения совести.
Как ни гнал Виктор окаянные мысли, недотрога манила недосягаемой тайной, толкая на самую настоящую измену.
Виктор готов был позвонить брату, чтобы узнать, где живёт обольстительница, да она сама явилась.
Прошла не спросясь, швырнула в руки верхнюю одежду, — Люсенька, как я понимаю, ещё не вернулась, а я… я решила сдаться на волю победителя… без боя, — демонстративно стянула трусики, не заголяя юбку, переступила через них, — это, — показала на ажурную тряпицу, — Рубикон. Но на лёгкую победу не рассчитывай. Заслужи.
— Я тебя ждал.
— Не сомневалась. Сама три дня болею. Не скалься, твоей заслуги в том нет! Почую, что торжествуешь, злорадствуешь — пожалеешь. Напои меня для начала, подготовь, чтобы стыдно не было… не оттого, что у жены хочу умыкнуть, потому, что сама под тебя стелюсь. Я ведь в тот день хотела остаться. Гордость мою уязвил. Чем — не скажу, сама не знаю, но задел, унизил. Я так кипела, так злилась, отомстить мечтала. Ладно, быльём поросло. Я сама не подарок. О себе расскажу всё, о чём спросишь, тебя тоже хочу послушать. Чего молчишь?