Было так: во время правления митрополита блаженного, доброго и Боголюбивого пастыря Арсения, митрополита Киевского, наместника Лавры архимандрита отца Иоанна, который после был епископом Полтавским. Благочинным был тамошний иеромонах, которого я имени не знал и ныне не знаю, хотя я жил в Лавре. Оставлен жить там митрополитом Филаретом. Наместником тогда был отец архимандрит Лаврентий. Это было в 1847 году. Но мне там не понравилось. Я хотел выйти обратно в пустынь, но меня переместили в Михайловский Златоверхий монастырь в число братии, а потом был в Никольском монастыре. Из Никольского меня владыко перевел в Братский, из Братского я решил переместиться в Греческий, из Греческого меня переместил владыко Исидор, митрополит, в Выдубецкий, а из Выдубецкого монастыря Святейший Синод переместил меня, по соизволению владыки Арсения, сюда, в Свято-Троицкий, где ныне благодатию Божиею живу.
Когда я был еще в Выдубецком монастыре, во время моих келейных занятий, утром, часов в десять или одиннадцать, входит кто-то в мою келию с молитвою, обратился к образу Божией Матери, помолился и говорит: «Спасайся о Господе, отче». Я ему отвечаю: «Спаси и тебя Господь Бог». Вошедший ко мне был юный; имел длинные до плеч светло-русые волосы, в одежде длинной, какую носят послушники, и говорит: «Я послан к тебе позвать тебя со Мною пойти в святую Киево-Печерскую лавру. Пойдем скорее, там нам есть дело». Я оделся, как должно, в рясу, камилавку, и, помолясь Богу, вышли мы из келии. Келию я запер на замок, ключ положил в карман, и вышли на крыльцо из сеней келии.
Вдруг мы очутились оба пред святыми вратами Киево-Печерской лавры. Помолясь у святых ворот, вошли внутрь монастыря и прямо пошли по дорожке к Великой Церкви. Вижу большой собор монашествующих святых отцов Печерских, стоящих по правую сторону от входных дверей святой церкви, в две линии длиною, даже почти до колокольни. Стоят монашествующие в два или три ряда. Видя это, я остановился. Идти далее мне было уже неудобно. Дойдя до самого угла палисадника келии правой стороны, спутник мой говорит мне: «Стани здесь и стой». И сам тут же остановился и меня поставил около себя с правой стороны. Стоим мы оба и смотрим. Впереди немного, поодаль от входа дверей в святую церковь, стоят святые отцы Антоний и Феодосий, а за ними в протяжении линии стоят все в ряд далее и далее в три ряда другие святые, и в конце всех святых отец, отдельно от них стоит отец наместник Иоанн. Стоит он с какими-то монахами, не более трех, отдельно от святых отцов. А сзади всех трех линий стоят три монаха: иеромонах Варлаам и теперешний экклесиарх и еще третий иеромонах, отец Иерофей, и духовник отец Мефодий. Стоят совсем отдельно все сзади, и лицем все, как святые отцы. Отец наместник с кем-то другим стоит совершенно отдельно в стороне и держит в руке ключи от святой обители. Мы стояли с моим спутником, и все нам было видно. Все святые отцы, вышедши из святой церкви, стоят в ряд, стоят спокойно, как будто чего ожидают. Братия же все живущие стоят в линию угла святой церкви, от келии экклесиарха. А между всеми ими посреди площади того места, где стоят каштаны, стадо голубей спокойно себе слетаются, спокойно ходят и собирают случившуюся пищу, и все они спокойны.
Вдруг является страшная образина вроде монастырского человека: одежда его страшная, лохматая, ощипана, в кровавых пятнах. Сам он, язык выдвинув длинный до грудей, из очей, ноздрей и уст его смрадный воздух скверный исходит и яркий огонь вырывается. Испускает свирепый крик. Голова кострубатая, борода клоками страшная и страшное, свирепое лицо. И он бросается на кротких, смиренных, ни в чем не повинных голубей. Те по своей кротости и неповинности спокойно разгуливают по площади, не боятся всех здесь предстоящих собора святых отцов, монашествующих, продолжают свое дело и занятие. И вдруг неожиданно для них бросается на них как самый лютый и свирепый зверь или как сам диавол, ибо он свирепостью, яростию, и злом, и пламенем, исходящим из очей, уст и ноздрей, похож на самого диавола. Это страшилище ожесточенно бросается на них, хватает в зубы, рвет каждого как попало, кого пополам разрывает, иному голову отрывает, иному крылья, иному ноги или хвост, и все это делает безчеловечно и безжалостно, свирепо и, разорвав, бросает на землю. И никто ему, этому лютому зверю, ничего не говорит. Святые отцы на все это жалостно смотрят, а голуби все, избитые, разорванные, мертвые, лежат бездыханные, а тот зверь все продолжает.