Не ради заработков рвался я в студенческие стройотряды, не ради кормовых и суточных охотно, с восторгом, соглашался и без оглядки кидался в любые командировки. Ради нового, ради разнообразия, ради того, чего еще не видел. Эх, если бы можно было стать просто вольным бродягой! Но нет. Корни, крепкие семейные корни, убеждения и традиции. Человек должен работать, только тогда он чувствует себя человеком.
Итак, я не знал - чего я хочу, но я уже твердо понимал - чего я не хочу. Я не хочу больше работать в Москве. Достаточно. Но если так, почему просто не обосноваться для начала в своем родном райцентре. Ведь я, если не считать школьных лет, в нем практически и не жил. Идёт ли в счёт жизнь от электрички до электрички в будние вечера и ночи, и долгое, на полдня, отсыпание по воскресеньям.
Но если перебираться в Ногинск, нет нужды говорить о сторожах и дворниках. Какая разница, городок вполне индустриальный, там и инженером устроиться не проблема.
На всякий пожарный я закинул удочку и по ближайшим окрестностям - Электросталь, Железнодорожное, Черноголовка... Действительно, сразу обозначилось несколько точек, куда меня спокойно могли принять в полном соответствии с моим МИХМовским дипломом. Но это опять ездить и кататься. И я остановил свой выбор на небольшом закрытом предприятии. Серьезное заведение, при нём конструкторский отдел, в целом - полная определенность. Разговор с будущим начальством показался мне весьма неплох, решение было принято. Может быть, хоть здесь подаст голос моё затаившееся призвание? Оставалось последнее - уволиться.
Мой шеф и научный руководитель, Геннадий Яковлевич, был искушенный проницательный человек. Он сразу понял, что ухожу я не на какое-то вожделённое место, куда хочу попасть во что бы то ни стало, а просто, лишь бы подальше от приевшегося МИХМа. Он вернул мне моё заявление со словами, чтобы я больше к нему с этим не подходил и не заикался. А заявление от такого же инженера, Юрки Ларченко, написанное днём позже - завизировал сходу. Ларченко уходил не просто так, он шел на очень хорошую должность по линии своего тестя. Меня же он, как сотоварища, в те дни поддерживал морально.
Поддержка - вещь полезная, но она служила лишь маленьким дополнением. Не в моем характере было в подобных случаях поворачивать на сто восемьдесят градусов. Слишком много я передумал, слишком тяжело подталкивал сам себя на последний шаг. Но шаг был сделан, пружина сорвалась со спускового крючка, и наступившее внутреннее облегчение я бы теперь не променял ни на что. Камень покатился с горы.
В тот же день, по совету более опытного Ларченко, я завизировал заявление, отброшенное шефом, прямо в отделе кадров. Чем, кстати, произвел у них большой переполох. Меня перекидывали от одного инспектора к другому, пока не дотолкали до начальника отдела. Из МИХМа люди увольнялись регулярно, но с таким скрипом, похоже, не особенно часто. Однако закон никто нарушать не стал. И я тут же сообщил Дольникову, своему будущему начальнику, что через два месяца буду в его полном распоряжении. Он досадливо посмеялся: что за глупости, я, мол, своих увольняющихся отпускаю сразу. (Врожденная скромность помешает мне напомнить ему эту фразу спустя два года, которые я славно проработал в его конструкторском отделе).
Два года, проведенные в этом институте приборов, так замаскировано называлось моё новое место работы, я всегда вспоминал с искренней благодарностью. По-своему - это было образцовое предприятие. Всё здесь делалось строго по регламенту, строго по расписанию. Войти в новый рабочий ритм не составило большого труда. Гораздо сложнее оказалось сойтись с коллективом, здесь не было и намека на ползучую михмовскую вольницу. Собственно говоря, даже о коллективе нашего большого конструкторского отдела можно было говорить только в официальном смысле.
Работали здесь каждый в своем закутке, меж двумя стенками - чертежными досками - своей и следующей по ходу. Отдел занимал половину этажа, доски стояли сплошным непрерывным рядом, примыкая к непрерывной же полосе окон в фасадной стенке здания. Вдоль этого ряда досок, чуть глубже внутрь - располагался проход, по которому было удобно прогуливаться время от времени начальнику отдела Дольникову, когда он выбирался из своего кабинета. Идёт, бывало, не спеша, заглядывает в каждую ячейку, но обычно ни к кому не подходит и не говорит ни слова. Зачем? Все конструктора (а я теперь тоже назывался конструктор) разбиты на группы по четыре-пять человек во главе с ведущим конструктором, тот-то и отвечает за работу каждого в своей группе. И по количеству, и по качеству.
О качестве, кстати, долго гадать не приходилось, всё сконструированное почти сразу поступает через двор - в цеха. И если там обнаружат какой-нибудь зевок или недосмотр, из невыявленных на проверке и контроле внутри отдела, то вызовут сходу - фамилия на чертеже проставлена. А с количеством еще проще - есть норма конструктора на месяц, пять листов сборки и двадцать листов деталировки (не любых, а именно в сумме с пересчетом на большой формат). В конце месяца все сдают заполненные квиточки с подсчётом - без исключений. И конечно собранная из наших деталек машина непременно и с ходу должна заработать, когда её завершат собирать в цеху, это не обсуждается.
Наших ведущих регулярно, не реже раза в неделю, собирают за стенкой, в кабинете Дольникова. О чём они там говорят, кто их знает. Мы же получаем от старшего по группе (Хахаева Николая Михайловича) уже конкретные задания. С подробными разъяснениями и правом по ходу дела задавать любые вопросы. Он, собственно и сам, время от времени, подходит, чтобы заглянуть в твой, приколотый к доске лист. Всё на виду, понимающему человеку лишних слов не надо.
И таким вот манером каждый день и целый день. Порядки совсем не институтские. Подойти к кому-нибудь, потрепаться, или вместе отойти в сторонку, например на лестничную клетку, здесь не принято. В принципе для этого есть большой обеденный перерыв, но и он не располагает к долгим разговорам и многолюдным сборищам, тем более, что половина сотрудников убегает обедать домой, в находящиеся по соседству ведомственные дома.
Начальника же отдела мы слышим только тогда, когда он выступает на общих собраниях-совещаниях. Такие тоже бывают, хоть и не слишком часто. Ну и конечно, когда он вдруг разносит одного из нас прямо на рабочем месте. Но это не за текущую ошибку на листе, а за накопившиеся грехи. Казалось бы - приглушенным голосом, тем не менее, смутно слышно всем. Чтобы помнили - всё известно и всё под контролем.
За два года такой работы я стал вполне профессиональным, хорошим конструктором. Конечно не выдающимся, это уже вопрос таланта, но специалистом без всяких кавычек. К исходу второго года меня уже не смущало никакое задание, к тому же работал я всегда быстро, не любил засиживаться у доски и подолгу разглядывать собственный чертеж. И вообще, в отличие от многих наших женщин (их в отделе было заметное большинство), чертить предпочитал исключительно стоя.
И в тот момент, когда, казалось, жизнь вошла в прямое чёткое русло, почта доставила мне домой весьма сумбурную телеграмму. Прислал ее мой друг еще со времен студенческой группы Володя Маслов. Он, как и я, сразу после окончания института распределился на одну из кафедр МИХМа, занимался сейчас плазменной и высокотемпературной техникой. Правда, загодя он сам выбрал эту кафедру, а потому был горд и решителен в своих планах. Мой уход из института он не одобрял, но относился к нему с пониманием. А тут Володьке выпал случай дать мне, в его представлении, еще один шанс покорить столицу. Ведь он-то категорически не понимал, как так можно, самому не хотеть обосноваться в Москве.
Как когда-то говорил мне по другому поводу другой одногруппник Женя Якоби - если уж ты попал в институт, сам ты отсюда не уйдешь. Уйдешь только тогда, когда тебя отсюда выставят, да еще и очень попросят. А пока до этого не дошло, крепись, но цепляйся. Был этот разговор в стародавние времена, еще на третьем курсе. А всего год с небольшим до этой знаменитой Масловской телеграммы сам Женя тем не менее отправился в собственную дальнюю дорогу. Уже не из института или Москвы, а вообще из Советского Союза. Впрочем, никто тогда не думал, что мы расстались навсегда.