В общем-то было все равно. А после первого глотка, так тем более. Он отвернулся, перевалившись на другой бок, укрылся простыней, скрыв следы своей противоправной утехи.
Поезд без конца тормозил и кряхтел. Словно сам давно состарился, но продолжал трудиться до победного, невзирая на крепкий пенсионный возраст. Гудели пассажиры, иногда уж слишком громко, веселясь над шутками добряка соседа.
Не со зла, конечно, может, случайно или вроде того, он подумал, почему эти дряхлые старики живут, а другие умирают. Он всячески пытался понять, чем провинился Летчик, если его, молодого, бросили за ограду, а эти старые никак не наживутся и уверенно мчатся куда-то по гладким железнодорожным путям.
«Вы куда едете?» – слышал он. «Да туда…» – «А вы куда?» – «И мы туда же».
Может быть, только Костя и знал один, что едет к Летчику. «Я приеду», – ответил он в трубку его матери, отчего-то спокойной, уверенной, что произошедшее касается кого угодно, только не ее.
– Вы поездом? Вас встретить? Леша так вас ценил, столько всего рассказывал.
Тогда Костя почувствовал себя живым, способным на человеческую слабость, но во имя Летчика и теперь уже матери этого сбитого штурмовика сдержался и ответил совсем коротко, почти презрительно, как угодно, лишь бы не растратить свой былой армейский дух на слюнявый гражданский подгон:
– Да, поездом. Нет, не стоит.
Поезда он разлюбил, когда их, молодых, посаженных в камуфляжные скафандры, как стадо овец, гнали на срочку.
Старший команды, майор с фамилией на «ко», заигрывая с девочкой-проводницей, только-только, наверное, ступившей на первые свои километры, заставил будущих бойцов дежурить по вагону. Костя, с детства не любящий внимания, с самым средним школьным баллом, без особых достижений или врожденных способностей, не устоял на этот раз в привычном усредненном строю и тут же попал в первый свой наряд.
Проводница выдала тряпку и, наблюдая, как тот неумело обращается с главным боевым трофеем, готова была сама ринуться в бой с натоптанной духанской грязью. Майор не позволил. На зависть вчерашним призывникам, обнял ту за талию и спустился ниже, уведя в запретное купе.
Костя сказал ребятам, что не станет мыть полы. Сослуживцы не поддержали, но промолчали, выражая так согласие, опечатанное безопасной силой тишины.
Крепкий с виду майор, здоровенный лбина, закончил быстро, но вернулся довольным. Бросил только: «Сколько вас там? А ну, это, сосчитайтесь». Никто ни с кем не считался, никто никого не считал. Но майор, видимо, решил, что ничего не случится, если кто-нибудь и пропадет.
«Да и ец бы с вами», – сказал, и заслуженный офицерский сон укутал его завидным спокойствием.
Ночью пили. Сначала осторожно, не запалиться бы. Пили неумело и скоро, закусывая, чем попадется, остатками не съеденного на сборном областном пункте. Потом, одурев, потеряв ощущение пространства, но сохранив чувство времени, поняли, как вроде бы медленно движется состав, но как резво меняются станции и вокзалы, и стало нехорошо от неизбежного приближения к месту службы.
Стало еще хуже, когда крепкая водка победила молодой организм. Костя, конечно, пил и раньше, но солдатом – впервые. Пить солдатом – значит пить насмерть, потому что солдат должен либо трезво жить, либо умирать. А умирать надо счастливым. Изнанка крутилась и вертелась. Он плакал, и дрожал, и думал, Господи-Господи, все это не со мной.
И пусть сейчас он ехал свободным от армейской близости, что-то екало в нем неприятной казарменной тоской. На каждой долгоиграющей станции казалось, что где-то неподалеку трубит неуместный советский марш, и вялым рассосанным строем топчет первый круг взвод несчастных солдат.
Уже кружило голову, становилось понятно и хорошо.
Он подумал, что не хочет все-таки на эти похороны. И, может быть, не решится участвовать в выносе. Ехал он с другой задачей и готов был на все – лишь бы Летчик знал, что армейские друзья своих не бросают.
Когда на полуночной остановке затащился в вагон форменный типан, выстриженный узнаваемым переходом, с начищенной бляхой и значком классности, Костя подумал, что упился вконец, потому что в дембельском проходе, в этом родном почти армейском лице, он вдруг рассмотрел Летчика. Такой же вытянутый, несуразный, с широченными плечами, выступающими словно крылья из худого высушенного тела.