Заметно подобнищавший терпеньем Зураб вынужден был еще дважды повторять свой вопрос, прежде чем Маша решилась отлепить от губ напряженные побелелые пальцы.
– Я… – она смотрела на Вешку, как, наверное, Дежнев смотрел на мыс Дежнева. – Понимаете, я в детдоме росла. Родных никого… то есть никого не знаю. Так что мало ли…
Крупная увесистая шишка, сорвавшись откуда-то с высоты, чиркнула (наверняка весьма ощутимо) по рукаву Белкиной. Белкина даже не вздрогнула – она безотрывно таращилась на юную Марию Сергеевну. Как Магеллан на Магелланов пролив.
Ниношвили рассеянно потеребил холеные усики, вздохнул устало:
– Ладно, какие уж тут объяснения, слушай… Вопрос был неумный, признаю. Прости, патара… А что это ты говорила про партизанский отряд?
Вместо ответа бравый командир разведвзвода позволила себе осведомиться, что такое “патара” и совершенно по-детски обиделась, надула губы, узнав, что словцо это на грузинском языке означает “маленькая”.
Потом, всё с тем же надутым видом, юная Мария Сергеевна принялась жаловаться (оказывается, именно ради этого она и отважилась незваной заявиться к командиру полка). Многословностью и неудобопонятностью девочкина жалоба вполне могла потягаться с давешним рассказом Зураба о самотеряющихся матерчатых звездах. Разница между двумя этими повествованиями заключалась лишь в том, что Ниношвили говорил медленно, а девочка Маша строчила, как счетверенный пулемет:
– Вы, старший товарищ политрук, то есть товарищ старший политрук, велели нас троих покормить и организовать нам всё, что понадобится, – это было выпалено тоном государственного обличителя на показательном суде по делу “промпартии”, – так Пашке с Серегой плевать, налопались и дрыхнут себе, а я не могу больше, уже две недели почти в лесу, и всё толком не мывшись, потому что мыла нет и эти двое рядом всегда – портянку затеешь перематывать – и то глазами до костей проедают, а по всяким надобностям идя их боялась хуже, чем немцев; а тут дядечка повар ваш обмылок подарил, а часовой к реке не пускает, говорит, вы про нас приказали: “Под присмотром”, – а как же под присмотром-то мыться? Вон дядечка старшина повар ваш сказал: “Щас цельный котел тебе накочегарю, и хоть с головёнкой мыряй” – а эти ваши жеребцы уже тут как тут, штук почти десять: кто поливать набивается, кто спину тереть… Дядечка повар на них ополовником (здоровущим таким!) а они, кобели: “Что, – ржут, – для себя бережешь? На дряхлости лет молоденькой курятины захотел?” Это, значит, по-ихнему, по-красноармейскому, я получаюсь курица, да?!
Некоторое время Ниношвили с тихим отчаянием пробовал выяснить, какие у девочки Маши есть основания полагать, что это именно его персональный обмылок подарил ей “дядечка повар”; зачем упомянутая девочка ходила по надобностям, которых нужно бояться сильней, чем немцев; о чем конкретно ржали кобели и откуда в расположении полка взялось аж десять жеребцов, если по сведениям командира в наличии имеется всего один конь, три кобылы и мерин.
Да, а еще не грех было бы понять, наконец, самое главное: чего же Маша добивается от “старшего товарища политрука”? Приказом по вверенному подразделению запретить дарить ей обмылки, тереть спину и называть курицей? А? О боже, она что, снова всё начинает?! В-вай мэ, шэни дэда бакаки, молчи, пожалуйста! Цыц!!!
Взгляд командира полка затравленно метнулся по сторонам (резкое оскудение госпитальных шумов доказывало, что вокруг – преизряднейшее количество любителей бесплатного цирка), потом вскинулся к зениту (солнце переваливает за полдень, дел невпроворот, положение отряда – хуже худшего, а тут…).
Зло и больно дернув себя за усы, старший политрук прищурился на вновь было открывшую рот девчонку и вдруг рыкнул по-зверски:
– И-р-р-р-на!!!
Та перепуганно вытянулась.
– Про партизан! Всё, что знаешь! – Зураб будто не говорил, а шашкой взмахивал. – Ну?!
Девочка Маша судорожно – с паузами – вздохнула и принялась говорить.
Про партизан.
Всё, что знала.
Речь ее на сей раз сделалась прямо-таки удивительно разборчивою да складной, и по всему чувствовалось: рассказываемое вызывает у Марии Сергевны как бы не меньше эмоций, чем похабные предложения потереть спину и даже чем размеры ополовника, принадлежащего дяденьке старшине.
Что ж, ребенок – он и есть всего лишь ребенок. Даже если взрослые дяди дали ему неподъемное по его силенкам да росточку оружие и велели называться командиром взвода разведчиков.