Но Германия казалась Паке европейским «срединным царством», предопределенным природой и историей. Если ее соседи считали объединенную Европу реализуемой только посредством уничтожения империи, то Германия, полагал Паке, ищет «осуществления европейской идеи на пути согласия с соседними славянскими народами и с Францией». Путь к осуществлению Европы ведет поэтому через лидирующую — или разрушенную — Германию. «Цена немецкой победы, однако, имела бы всемирное значение: союз с Англией и Францией на все времена и желанное расширение на восток. Группа славянских государств под властью габсбургского властителя, свободный доступ к Передней Азии: вот путь, предначертанный для величайшей империи»{79}.
2. Немцы как «всемирный народ»
Необычайная экзальтированность проектов переустройства жизни и мира, составленных молодым Паке, на свой лад отражала переход от «пресыщенной», сосредоточенной на Европе политики равновесия, проводившейся Бисмарком, к далеко идущей «мировой политике» вильгельмовской эры, зримым символом и мнимым средством власти которой служило строительство военно-морского флота.
Немецкая мечта о море была связана не только с далекими завоевательными целями, но и с неслыханной, еще неопределенной метаморфозой самой немецкой нации — с ее превращением во «всемирный народ» par excellence. Вильгельм II с лирическим энтузиазмом говорил об «ударе океанских волн», которые «мощно… бьют во врата нашего народа, вынуждая его занять свое место в мире, подобающее великому народу, одним словом, принуждая его к мировой политике»{80}. Шифром необходимости выхода из «тесноты», в которой Германии приходилось пребывать как центральноевропейской державе, стала мечта о «заокеанье» (Ubersee). Страсть Паке к трансконтинентальным железным дорогам непосредственно дополняла эти морские фантазии; так, в широких русских паровозах ему виделись сухопутные корабли, плывущие в Сибирь — «Тихий океан царя»{81}.
Немецкие мечты о мировой державе оказались не лишенными оснований. Пропорции, в которых сдвинулось соотношение сил между главными державами эпохи, были головокружительными — пусть и обманчивыми. Так, Германская империя между 1871 и 1914 гг. зарегистрировала взрывной рост своей «народной силы» с 41 до 68 млн. чел. (т. е. на 60%), тогда как население Англии, да и Франции, перед мировой войной едва ли преодолело отметку в 40 млн. чел. Одновременно за короткий период 1896—1912 гг. почти удвоился национальный доход Германии. В добыче угля, в металлообработке, но прежде всего в новейших, технически самых прогрессивных отраслях промышленности, таких, как химическая и электротехническая или автомобилестроительная, немцы, как и американцы, явно опережали британцев и французов. И хотя британский торговый флот все еще составлял треть мирового тоннажа, доля Британии в мировой торговле упала до 14%, почти сравнявшись с тоннажем торгового флота Германской империи и США{82}.
И тем не менее лондонский Сити создал и поддерживал — благодаря золотому стандарту и его привязке к британскому фунту стерлингов — действующую мировую валютную систему. Выдающееся властное положение страна занимала еще и как кредитор и экспортер капитала (подобно Франции, кстати). Вместе с тем для расширения конъюнктуры и развития структуры во всех промышленно развитых странах (за исключением США) жизненно важное значение имели глобальные поставки сырья. А в центре торговых потоков все еще находилась Великобритания.
Однако колоссальное ускорение процесса глобализации в этот период, которое можно сравнить разве что с концом XX столетия, было связано не только с ростом и интенсификацией производства, торговли и транспорта. Главным двигателем мировой гонки за «освоение» огромных мировых регионов стала конкуренция имперских государств сама по себе. Важнейшими техническими средствами этой конкуренции служили именно воспетые Паке железные дороги и пароходные линии, ставшие исходным пунктом основания новых горнодобывающих бассейнов, промышленных центров и торговых городов. К тому же новые глобальные расстояния физически и психологически сокращались благодаря средствам массовой коммуникации (телеграфу, телефону, кино и фотографии).
Вот почему необходимость поддержания промышленной и торговой экспансии военными интервенциями и политическими союзами нельзя считать просто навязчивой идеей «милитаристского» руководящего слоя Германской империи. Германия вступила в фазу действительной «мировой политики» и «мировой экономики», не имея для этого никаких инструментов кроме традиционного представления о балансе сил по образцу модели европейской пентархии[18] XVIII и XIX вв. Конечно, и тогда была «мыслима структура мировой торговли, в которой многие находились в лучшем положении и убытки несли лишь немногие… Но эта альтернатива лежала за пределами современного сознания»{83}.
Так, динамизация всемирно-экономического развития в десятилетия, предшествовавшие Первой мировой войне, всегда вызывала в качестве ответа проекты неомеркантилистской изоляции — т. е. создания защищенных военными средствами, максимально автаркических и территориально объединенных зон крупного хозяйства, доступ к которым конкуренты получали лишь ценой политических уступок. Даже страна, обладающая столь мощными внутренними ресурсами и рынками, как Соединенные Штаты, в войне с испанской колониальной державой считала необходимым закрепить и расширить военными средствами свои карибскую и тихоокеанскую сферы власти. Британский министр по делам колоний Джозеф Чемберлен выразил поэтому лишь общее мнение, заявив в 1897 г.: «Мне кажется, что время движется в сторону сосредоточения всей власти в руках крупных империй»{84}.
Англия как соперник и образец
В начале XX в. в центр мирового соперничества и межгосударственных сопоставлений выдвинулась, с немецкой точки зрения, прежде всего Англия. Эта страна, по территории, природным ресурсам и численности населения значительно уступавшая Германии, сумела сохранить империю, охватывавшую всю планету. Более того: маленькая Великобритания была первой и единственной «мировой державой» в истории, которая почти в точности соответствовала этому понятию. Если притязания вильгельмовского рейха впоследствии производили впечатление совершенно авантюристических, то Англия на основе куда более ограниченного исходного базиса сохранила позицию реальной (пусть и относительной) глобальной гегемонии, которая и явилась подлинным образцом.
18
Пять великих европейских держав того времени: Британия, Франция, Россия, Австрия, Пруссия. —