В самом деле, в июле 1934 г. Штадтлер потерял должность «политического руководителя» издательства «Ульштайн», на которую он предложил себя за год до этого. Он убедил издателя Германа Ульштайна, что концерн с его помощью можно уберечь от разгрома и нацистской унификации (Gleichschaltung). В своих позднейших воспоминаниях Ульштайн все еще выражал веру в благие намерения Штадтлера. Возможно, последний действительно надеялся, что сможет вместе с Ульштайном создать собственную публицистическую базу. При этом в нацистской домовой ячейке и среди влиятельных деятелей Министерства пропаганды он все еще считался человеком из «Стального шлема». А в нацистском государстве «Уль-щтайн» был последним «неарийским» издательским концерном. В середине 1934 г. его окончательно «ариизировали»{957}.
Так бывший поборник немецкого антибольшевизма за короткий срок превратился в национал-социалистическом Третьем рейхе в «бывшую личность». Согласно отчету дюссельдорфского гестапо 1937 г., Штадтлер жил «довольно бедно, продавая некоторые книги, написанные им самим», особенно свои трехтомные мемуары. Они вышли в дюссельдорфском издательстве «Нойер Цайтферлаг», бывшем издательстве партии НННП, Штадтлер, кстати, по-прежнему являлся его руководителем и главным автором.
Возможно, эта деятельность, после того как он в декабре 1935 г. (согласно сообщению рукоюдства берлинского гау) покаялся «перед фюрером в своем политическом прошлом» и вступил в НСДАП{958}, — представляла собой всего лишь поход в Каноссу, который, однако, не открыл для него никакой возможности новой карьеры и даже не спас его. Так он и остался тем, кем был с самого начала: немецким неудавшимся Муссолини.
6. Немецкая достоевщина
Для исторического обоснования своей антитезы «Рим или Москва» Альфонс Паке разработал своеобразную двухтысячелетнюю географию духа, исходным пунктом которой был Рейн, река его родных краев: «Здесь противостоят друг другу идеи Запада и Востока, римское право государств как владетелей… и естественное право, которое коренится в повседневных заботах и обстоятельствах»{959}. В этой духовной борьбе, казалось, невозможен никакой нейтралитет. Как Священная Римская империя германской нации в свое время была призвана стать оплотом и носителем христианской веры, так Германский рейх в современную эпоху призван стать оплотом и носителем нового восточного учения. Это означало поворот тенденции, имевший эсхатологическое значение: «Нечто эсхатологическое кроется в доведенном до максимума обострении социальных и национальных проблем… Что касается немецкого народа, то он благодаря великому чудесному несчастью, обрушившемуся на него, впервые в истории находится на стороне восточных, а не западных народов»{960}.
Этими восточными народами были для Паке в большей мере, чем раньше, славянские народы. В статье «Русский лик» (1920) дух российской революции берет начало непосредственно из панрелигиозного восприятия мира у славян, которое нашло выражение в идее «всечеловечности» и в новой «идее человечества» у коммунистов{961}. Паке видит в этом воздействие учения Соловьева о «Богочеловечестве» и «больной социальной совести» Льва Толстого. Но «прототипом новой России» стал, на его взгляд, Максим Горький. Его «культ народной силы, прогресса и разума характеризует целеустремленного человека сегодняшних российских будней, начавшего ненавидеть свои страдания». А надо всем этим «бескрайнее русское небо и вечный идеализм грозовой битвы, который светится на землистого цвета апостольском лике Достоевского» (sic!){962}.
«Протестующая страна»
Тем самым Паке вступил в широкий поток толкований, которые подчеркивали в большевизме прежде всего стихийную вспышку «русского духа» или «русской идеи». И, по крылатому слову Томаса Манна, «святая русская литература» была чистейшим проявлением этого восточного народного духа, благодаря которому и Германия могла бы исцелиться и обрести себя[165].
Так, слова Достоевского о Германии как «протестующей стране»{963} в ее вечном противостоянии «Риму» стало ключевым понятием и общим местом многих, можно сказать, «всех» национал-фундаментальных процессов самосознания. Для рвения, с которым «духовную Россию» подверстывают тут в качестве главного свидетеля собственного неосуществившегося предназначения, показателен тот факт, что на довольно пренебрежительный тон, с каким Достоевский говорил о «протестующей» Германии — и спустя две тысячи лет так и не сумевшей сказать миру «своего слова»[166], — Томас Манн и все прочие, цитирующие эти слова Достоевского, старательно не обращают внимания. То же относится и к дополнению Достоевского, «что зависимость от союза с Россией есть, по-видимому, роковое назначение Германии, с фран ко-прусс кой войны особенно». Выпускался пассаж: «Но что, если они [русские] вдруг догадаются, что не они нуждаются в союзе с Германией, а что Германия нуждается в союзе с Россией…»{964} Однако немецкая публика из этого стародавнего фельетона русского «ясновидца и пророка» вычитывала то, что и хотела там выискать. И к этому Достоевскому, адаптированному к немецкому вкусу, тут же выдумали еще и подобающую Россию, которую он якобы глубже и подлинней всех воплощал.
Это доходящее до абсурда отождествление разрослось у Освальда Шпенглера до следующего утверждения: «Подлинный русский — это ученик Достоевского, хотя он его и не читает, хотя — и также потому что — читать он не умеет. Он сам — часть Достоевского»{965}. И этот русский Достоевского представал как экзистенциальный, прямо-таки от Бога союзник, ибо все, что немец презирал, он презирал еще глубже, еще сущностней: «Русскость [Russentum] видит в мире капитализма врага… [она] воспринимает как грех мышление в категории денег. Машинная промышленность представляется ее духу нерусской… Истинный русский всегда крестьянин, кем бы он ни был — ученым или чиновником… А между тем молчаливая глубинная русскость уже давно отвернулась от Запада и смотрит в Азию»{966}. Да, во взгляде Шпенглера на историю, охватывающем тысячелетия, этот идеальный «русский дух» подается как «обещание грядущей культуры». Ибо: «Русские вообще не представляют собой народа, как немецкий или английский. В них заложены возможности многих народов будущего, как в германцах времен Каролингов»{967}. Они, получается, и есть новые германцы.
165
Аллюзия на стихотворение Э. Гейбеля 1861 г.: «Und es mag am deutschen Wesen / Einmal noch die Welt genesen» («И с помощью немецкого духа мир, возможно, когда-нибудь исцелится»: Geibel E. Gesammelte Werke. Stuttgart, 1883. Bd. 3. S. 214). —
166
«Он [германский народ] протестовал против этого мира все две тысячи лет, и хоть и не представил (и никогда не представлял еще) своего слова, своего строго формулированного идеала взамен древнеримской идеи, но, кажется, всегда был убежден, внутри себя, что в состоянии представить это новое слово и повести за собою человечество» (Там же. С. 153). —