В безапелляционный образ «горизонтальной» русской культуры с абсолютно азиатскими чертами, как его нарисовал Шпенглер в первом томе своего эпохального труда «Закат Европы» (1918), теперь включается и большевизм, хотя Шпенглер поначалу с отвращением отбрасывает его как западное учение и отвергает, интерпретируя как предельный случай двухсотлетнего «псевдоморфоза» России в традиции, идущей от Петра Великого (петринизм). Все же в 1922 г. он был убежден, что «русские переделали большевизм в соответствии со своей сущностью», а Советская Россия демонстрирует теперь «двойственную природу». Только одного человека он изначально выводит из-под этой критики: Ленина, в ком он видел подлинную «фигуру масштаба Цезаря» — именно такого масштаба, которого так отчаянно недоставало Германии{968}.
Немецкая «достоевщина»
«…Именно в Достоевском — не в Гёте и даже не в Ницше — европейская, в особенности немецкая, молодежь видит теперь своего величайшего писателя», — у Германа Гессе в последний год мировой войны (1918) это не вызывало сомнения{969}. Через три года Томас Манн говорил даже о «господстве Достоевского над европейской молодежью 1920 года»{970}. А Якоб Вассерман констатировал через десять лет после окончания войны: «Все еще редкостным остается единственный человек — не основатель религии и не великий завоеватель, — который произвел столь обширные изменения в психологической ситуации целых поколений»{971}.
В самом деле, Эрдман Ханиш констатировал в 1923 г., что произведения Достоевского за последнее время стали доступны немецкой публике «просто-таки в пугающем количестве»{972}.[167] Оценивая «раздувание Достоевского» у немцев, славистка Соня Лейн упомянула в 1931 г. тот факт, что русский писатель и мыслитель «стал глубочайшей составной частью немецкой культуры, немецкого духа — и немецкой нервозности… Никакая другая европейская страна не усвоила этого судьбоносного, направляющего писателя настолько, как Германия»{973}. Теолог Теодерих Кампман в своей книге «Достоевский в Германии» сделал еще один шаг, отметив, «что Достоевский — подобно разве только Шекспиру — сделался непреходящей составной частью немецкой духовной жизни», вот почему прочий мир в будущем «сможет осваивать русского Достоевского только через посредство немецкого»{974}.
При этом интерес к Достоевскому, как торжественно объявил в 1920 г. Стефан Цвейг, уже давно относился не только к писателю и литератору, но к «мифической протофигуре»{975}, в которую он действительно все больше «окукливался». Его постоянно поминаемый страдальческий жизненный путь приравнивался чуть ли не к страданиям какого-нибудь основателя религии и последователя Христа. «Но все это — Достоевский: сошествие в ад грешника и воскресение святого», — писал Вернер Мархольц в 1921 г.{976} В глазах Эдуарда Турнайзена, напротив, Достоевский как раз и был «не святым, не аскетом, не благородной, а демонической душой», и именно это сообщало его творчеству «черту вечного бытия»{977}. Цитаты и выдержки из дискуссий подобного рода можно умножать до бесконечности, причем в любой части политического и мировоззренческого спектра Веймарской республики.
Негативным свидетельством этой немецкой достоевщины может, наконец, служить выброшенный на рынок в 1925 г. Бертой Динер-Экштайн под псевдонимом «Сэр Галахад» яростный, пропитанный русофобскими и антисемитскими инвективами «Путеводитель для идиотов[168] по русской литературе», причем главный полемический удар был направлен именно против культа Достоевского. Ибо с «воцарения идеала идиота в русской литературе» и началась «систематическая травля благородного человека во всем мире»{978}. Еще характернее защита этого памфлета издателем журнала «Зюддойче монатсхефте» Йозефом Хофмиллером: «То, что духовность Достоевского есть форма-предшественник большевизма; что Ленин и Троцкий лишь пожали то, что он посеял, а именно идолопоклонство перед униженными и оскорбленными; то, что эта восточная душа для нас, для всей Европы представляет колоссальную опасность, — все подобные констатации явно воспринимаются как неугодные»{979}.
Контекст, проявившийся в этих защитных реакциях, находит иной, более серьезный поворот и у Ханны Арендт, которая сама была современницей немецкой «достоевщины» межвоенного периода. В первой части ее книги «Элементы и истоки тотального господства» встречаются замечания о панславистской культурной пропаганде против Европы, и к этой пропаганде она также подверстывает идолопоклонство Достоевского перед русским народом как «святым народом Нового времени». В литературе, возникшей в условиях бюрократического и деспотического произвола и посреди «ленивого хаоса» жизненных условий старой России, «в бесконечных вариациях на тему о плоской, стерильной и всего лишь цивилизованной Европе, не ведающей, что такое страдание и жертвенность, [она] противопоставляется глубине и исконной грубости России»[169]. И читателю постоянно должно казаться, «что “восточная душа” бесконечно богаче, а ее психология бесконечно сложнее и ее литература бесконечно глубже, чем все это у западных народов»{980}. Замечания Арендт можно перенести и на использование Достоевского и русской литературы в разгромленной Германии, в том виде, в каком его с одержимостью мономана представлял в течение пятнадцати лет Мёллер ван ден Брук (вместе с влиятельным русским религиозным философом Мережковским) в своих предисловиях к томам собрания сочинений Достоевского. Согласно Мёллеру, «русская духовность… не часть, но восточное дополнение нашей собственной духовности… причем тем в большей мере, чем менее западной, чем подлиннее русской, славянской, византийской, чем менее либеральной и чем более консервативной она является»{981}. В своем очерке «Консервативная революция» (1941) Герман Раушнинг писал отчасти критично, отчасти еще под влиянием этой позиции: люди Достоевского и немецкие националисты после 1918 г. были одержимыми, «каким может быть только немец или русский»{982}.
167
Начатое в 1905 г. Мёллером ван ден Бруком и Дмитрием Мережковским издание «Полного собрания сочинений» в издательстве «Пипер-Ферлаг» (огненно-красный переплет, золотое тиснение) было завершено в 1919 г. в виде 22 томов; общий тираж достиг в 1920 г. 135 тыс., а в 1922 г. — 179 тыс. экземпляров. Параллельно издательство «Пипер-Ферлаг» выпустило все произведения Достоевского отдельными изданиями — в острой конкурентной борьбе с десятком других издательств. В целом в период 1918–1924 гг. в немецких издательствах вышло в свет не менее 4 собраний сочинений, 22 сборников и 120 отдельных изданий Достоевского. Часто один и тот же роман выходил в двух, а то и трех новых переводах. Если учесть все допечатки в книжных клубах или популярных книжных сериях, то окажется, что произведения Достоевского, причем не только в 1920-е гг., но и позднее, распространялись более чем 60 издательствами. Своей вершины эта конъюнктура достигла в «год Достоевского» (1921 год — 100 лет со дня рождения и 40 лет со дня смерти). Только в этом году все тиражи его книг в немецких издательствах составили 203 тыс. экземпляров.
168
Немецкое слово «Idiotenfuhrer» допускает такие варианты перевода, как «путеводитель для начинающих (“чайников”)» и «путеводитель для идиотов». —
169
В русском переводе (под названием «Истоки тоталитаризма»), сделанном коллективом переводчиков с английского текста, этот пассаж выглядит так: «В бесконечных литературных вариациях панслависты противопоставляли глубину и страстотерпение Руси поверхностной банальности Запада, который не знал страдания или смысла жертвенности и за гладким цивилизованным фасадом которого прячутся легкомыслие и пошлость» (Арендт X. Истоки тоталитаризма. М., 1996. С. 337). Немецкая версия (издана в 1955 г.) представляет собой перевод и переработку английского текста, хотя первые девять глав были изначально написаны частично на немецком, частично на английском языках. —