В период сталинских «пятилеток» радикально изменился и образ Советского Союза. Преследование троцкистов было воспринято во всех странах и политических лагерях как устранение по сути дела «еврейско-большевистского» элемента (со всеми привычными коннотациями от «мессианизма» до «космополитизма»), а тем самым как переход к великодержавной политике старого стиля, вполне откровенно возвращающейся к традициям бывшей Российской империи. Нацистской партии также приходилось считаться с противоречивым восхищением, с которым относились к политике Сталина — именно из-за ее беспощадности — в фёлькиш-националистических и немецко-национальных кругах, а также в некоторых кругах крупной и тяжелой промышленности. Рекламная речь Гитлера в январе 1932 г. перед аудиторией дюссельдорфского Рейнско-Рурского клуба была, в частности, нацелена на то, чтобы преодолеть явную сдержанность в среде промышленных магнатов в отношении его авантюрной программы и его простецкой массовой партии.
Гитлер сделал ловкий поворот: сначала расхваливал естественный авторитарно-иерархический порядок как в экономической жизни, так и в армии, по отношению к которому демократия сама по себе представляет собой «своего рода коммунизм». Отсюда он перешел к большевизму, который не является ни «одной из шаек, бесчинствующих на улицах», ни просто «новым производственным методом», а представляет собой «миросозерцание, нацеленное на покорение всего азиатского континента и… на постепенное сокрушение всего мира и разрушение его». Да, большевизм, если не поставить ему преграду, «вызовет такое же полное изменение мира, как некогда христианство». О Ленине когда-нибудь будут говорить с тем же уважением, как сегодня об Иисусе Христе или Будде. Короче говоря, речь идет о «колоссальном явлении», без которого уже нельзя представить мир, и об «одной из предпосылок разрушения нашей целостности как белой расы».
Здесь можно подумать, что наконец-то на поверхность всплыл элементарный буржуазный антибольшевизм Гитлера (в смысле тезисов Эрнста Нольте). Но явственно проступили две вещи: во-первых, для оратора, что вполне очевидно, было важно как можно сильнее раздуть страх промышленников перед захватом власти коммунистами и расхвалить свою партию как гаранта национальной контрреволюции и диктатуры порядка. С этой точки зрения подчеркнутый антибольшевизм Гитлера носил весьма расчетливый характер — как позднее в общении с государственными деятелями Запада, и прежде всего Великобритании. Страх промышленников перед ростом коммунистических настроений и классовой борьбы во времена экономического кризиса, безусловно, имел под собой реальную почву. Однако нет никаких причин допускать, что Гитлер также испытывал его. В узком кругу он неоднократно презрительно высказывался о революционном потенциале коммунистов, как и Геббельс, который особенно внимательно следил за действиями своих противников и в начале 1932 г. уже не видел никакой опасности с их стороны.
Тем любопытней в гитлеровской речи перед промышленниками абсолютно новая оценка Советского Союза по сравнению с картиной, нарисованной в «Моей борьбе». Если в книге он характеризовал СССР как некое образование, ослабленное евреями и «самой судьбой» предопределенное для колонизаторского вмешательства Германии, то в своей речи изображал его теперь как колоссальную угрозу в форме милитаризованного государства, которое является представителем всемирного движения и основатели которого, возможно, когда-нибудь войдут в историю как основатели новой религии. В данной ситуации не могло быть и речи о борьбе за «жизненное пространство» на российской земле, ни слова не было сказано и о «еврейском большевизме»{1135}.
Гитлер, выступая перед подобной публикой, никак не мог надеяться на успех со своим маниакальным антисемитизмом и фантастическими планами «похода германцев». Но впечатление произвело усиленно педалированное им описание положения рейха, стесненного двумя обстоятельствам: бременем долга западным державам-победительницам и кредиторам и подрывной деятельностью усиливавшихся коммунистов как агрессивной партии гражданской войны. Национальный подъем, обещанный им, должен был привести к непреклонному устранению «марксизма», включая профсоюзы и любое организованное представительство интересов, а также введению нового корпоративного порядка, который, при всем сходстве с успешным итальянским фашизмом, мог бы носить черты исконно немецкого «народного сообщества». Эти высказывания все-таки были вознаграждены горячей овацией, но при этом лишь скромными пожертвованиями. Мандата на захват власти и подготовку к войне, которого Гитлер ожидал от этого легендарного заседания, он так и не дождался.
Смятение в «Антикоминтерне»
Стоило бы подробнее исследовать, насколько шаткой была позиция нацистской партии в отношении большевизма и Советского Союза и после 1933 г., причем не только в сфере практической политики, но и в теоретической, мировоззренческой{1136}. В фазе непродолжительной политики «Антикоминтерна» с начала 1935 по конец 1938 г. старые схемы «еврейского большевизма» были снова пробуждены для новой жизни, но на сей раз в постоянной конкуренции с дополнительным тезисом об «азиатском» характере — тезисом, который, казалось, больше подходил к сталинской системе, а вместе с тем позволял связать его также и с позитивными коннотациями.
Так, Министерство пропаганды при Геббельсе сочло необходимым в своих внутренних инструкциях по пропаганде 1937 г. — во времена Большого террора и московских показательных процессов против «троцкистско-зиновьевского блока» — снова недвусмысленно представить большевизм «как результат деятельности евреев и их оружие» и настойчиво «бороться» с ошибочными представлениями о Советской России. В качестве ошибочных назывались в первую очередь следующие широко распространенные тезисы: «1). Большевизм в Советском Союзе есть “российское” дело; он развивается, превращаясь в своего рода “национал-социализм”; Сталин — это “фюрер России”… 2). Большевизм “отказался от мировой революции”… 3). Большевизм следует отвергать из-за его азиатчины»{1137}. Однако именно эту последнюю концепцию официально озвучил Георг Ляйббрандт, руководитель Восточного отдела в ведомстве Розенберга, следуя программной работе своего начальника: «нордически определенный характер» русского народа изменен и угашен «монгольско-азиатскими инстинктами»{1138}.