Сколько авторов, столько и интерпретаций. Писать о большевизме просто как о «системе» или чистой «идеологии» стало специфическим занятием немецких катедер-марксистов и социальных теоретиков. Вплоть до конца 1920-х или начала 1930-х гг. все, как правило, продолжали говорить о «России» — «России Советов» или «Советской России». Лишь через десять лет после образования «СССР» или «Советского Союза» эти новые названия начали проникать в немецкий языковой обиход, но окончательно закрепились там, возможно, только в ходе антикоминтерновской пропаганды, развязанной нацистской верхушкой в 1935-1936 годах.
Однако нападение на Советский Союз в 1941 г., если отвлечься от официальных лозунгов крестового похода против большевизма (еврейского), в сознании немцев было опять-таки «походом на Россию», а в сознании русских, если так же отвлечься от сталинских лозунгов, — «Великой Отечественной войной». Короче говоря, подход к теме «Германия и большевизм» без учета многообразных наслоений традиционных и заново нарисованных образов России наверняка поведет в ложном направлении.
Кроме того, бессмысленно рассматривать отношения между Германским рейхом и новой Советской Россией как чисто двусторонние. Общим третьим участником в их взаимоотношениях всегда был «Запад». Завоевавший благодаря победе в Первой мировой войне глобальное господство и тогда же впервые получивший идеологическое определение «Запад» создал в пространстве Центральной и Восточной Европы cordon sanitaire[2] из новых государств против таких стран, как большевистская Россия и ревизионистская Германия. Все немецкие установки по отношению к Советской России всегда зависели также от позиции и политики в отношении западных сверхдержав и новых восточных соседей.
Те, кто в 1918 г. опасался возникновения «русской ситуации» в Германии, делали это не в последнюю очередь с оглядкой на «Версаль», доходя до навязчивой идеи, будто государства Антанты собираются заразить Германию «бациллой большевизма», чтобы уничтожить ее изнутри, — точно так же, как незадолго до этого Германский рейх при кайзере поступил с царской империей. Но именно новая Советская Россия, яростно самоутверждаясь и ополчась против всего мира, выступила против «Версальской системы». Такая политическая констелляция не могла не перемешать все опасения и ожидания, которые в Германии связывались с существованием абсолютно нового восточного державного комплекса, нацеленного на мировую революцию, дав в итоге сложную и противоречивую смесь.
Нельзя сбрасывать со счетов и зацикленность большевистских вождей на Германии, проявлявшуюся как в попытках насильственного революционизирования этой страны, так и в актах внешнеполитической солидарности с ней против держав Версальского договора. Но и это еще не все: называя Веймарскую республику «промышленной колонией» западных держав-победительниц, якобы жестоко подавляемой и безжалостно эксплуатируемой, аналитические выкладки и лозунги Коммунистического Интернационала почти дословно совпадали с аналитическими выкладками и лозунгами немецких националистов. Соответственно советским руководством проводилась широкомасштабная политика союзов и общих интересов в отношении различных слоев общества в Веймарской республике, вплоть до немецко-национальных и народнически-националистических (фёлькишских)[3] кругов, рейхсвера, добровольческих корпусов и т. д. Все это дополнялось декларациями о культурной близости, которые иногда во многом совпадали с представлениями о немецкой культурной миссии на Востоке, по крайней мере на вербальном уровне.
Тем безбрежней становились ответные ожидания, связывавшиеся с немецкими преимущественными правами при «восстановлении России». Если отвлечься от всех политических симпатий, то Советская Россия в любом случае воспринималась как державный комплекс, находящийся в стадии бурного развития и вышедший из-под влияния капиталистического Запада, комплекс, притягивавший к себе не только ипохондрические страхи, но и чрезмерные ожидания. Внутри- и внешнеполитические последствия опять-таки не учитывались.
Политика и культура
В остальном взгляды немцев на Россию никогда не определялись исключительно политическими, идеологическими или экономическими факторами. За три с лишним столетия между обеими странами сложились отношения совершенного особого, иногда почти симбиотического склада — художественные, философские, научные, экономические, династические, семейные. Мировая война, революция и Гражданская война повредили этим отношениям, но не уничтожили их совсем. Этим и можно объяснить особую ожесточенность, присущую многочисленным немецким свидетельствам о революционной смуте в России после 1917 г., — она во многом была обусловлена старинной, глубокой, пусть даже неоднозначной, взаимной близостью.
Противоречивые ощущения, вызванные самим событием русской революции и его связью со смутой в Германии, нередко усиливали стремление найти смысл в этом море бедствий и катастроф. Пищей для него служила трагически окрашенная жалость немцев к себе как к нации, раздавленной ненавистью и недоброжелательностью окружающего мира, вырванной из страстных грез о мировом величии. В подобных поисках смысла в страдании русская литература, как никакая иная, давала опору и утешение. Возник целый цех якобы профессиональных знатоков и посредников в области русской литературы, философии, духовности, мировоззрения, культуры и души, нашедших массу читателей. Такого никогда не было прежде и не будет потом. «Вдруг оказалось, что русские могут страшно многому научить нас», — писал в 1923 г. Артур Лютер в «специальном выпуске» журнала «Дас дойче бух» («Немецкая книга»), где констатировал: «Еще никогда немецкий книжный рынок не был так наводнен переводами с русского, как сегодня»{11}.
Почти все эти переводчики, издатели, критики и интерпретаторы были «русскими» немцами и до 1914 или 1917—1918 гг. жили и трудились в царской России, а после Первой мировой войны пришли на смену русофобам из прибалтийских немцев, с 1880-х гг. захватившим монополию на истолкование и посредничество во всем, что касалось России. Исключительный читательский интерес, который они удовлетворяли, относился прежде всего к той погибшей России, каковую с недавних пор начали признавать значительной «культурной нацией». И в этом проявилась не только ностальгическая, но и крайне актуальная потребность. Именно в русской литературе искали объяснения мировой катастрофы, нашедшей в России, по-видимому, свое первое и ярчайшее выражение.
3
Volkisch