7. Свидетели, эмигранты, интерпретаторы
Кроме корреспонденции Паке и Форста, едва ли существовали сообщения о российской революции и Гражданской войне, в которых подлинность свидетельств сочеталась бы с позицией объективного и сочувствующего наблюдателя. Вместо этого имелось множество эмоциональных воспоминаний о пережитом вынужденных свидетелей, прежде всего бывших военнопленных и гражданских интернированных лиц или коренных российских и прибалтийских немцев, которым удалось спастись в вихрях Гражданской войны. В общем и целом это сотни тысяч людей, которые в те годы, несмотря на нарушенные транспортные связи, покинули гигантское российское пространство и вернулись «домой в рейх». Одни — после короткой бурной одиссеи, приведший их в глубь Сибири и на берег Тихого океана. Другие были выброшены из буржуазных кварталов или крестьянских поселений, в которых они и их семьи жили десятки или сотни лет и которые им теперь пришлось с тяжелым или легким сердцем оставить. Сколько судеб, столько и историй. Понятно, что этим возвращенцам было что рассказать. Их повествования — разумеется, субъективные и «односторонние» — в значительной степени заполняли трех-, четырехлетний пробел, возникший из-за отсутствия регулярных известий и сообщений прессы.
В растущем количестве появлялись свидетельства очевидцев и воспоминания непосредственных противников или жертв большевиков, которым удалось бежать в Германию из областей, где свирепствовали террор и гражданская война. Некоторые эмигранты стремились не только обвинять, но и — подобно любой прежней оппозиции — продолжать борьбу в эмиграции. Другие хотели прежде всего сохранять и развивать русскую культуру в изгнании. Они основывали издательства, газеты и учреждения культуры различного рода, которые за небольшой срок образовали в совокупности «русский Берлин», этот город в городе{570}. На протяжении всех 1920-х гг. сочинялись и читались отчеты и воспоминания о российской революции. Однако подлинные переживания и опыт все в большей мере интерпретировались с историко-политических точек зрения — или преобразовывались в романную форму. Лишь после этого они попадали к массовой публике[110].
Реэмигранты из России
В водовороте событий лишь немногим удавалось сохранить сколько-нибудь ясный и заинтересованный взгляд. Множество газетных статей, книг и брошюр, вышедших по горячим следам, возникли все еще как последний резерв боевой полемической и пропагандистской литературы, начиная с 1914 г. питавшейся более или менее подлинными сообщениями о пережитом, рассказывавшими об ужасах и первобытной жестокости противников на этой войне. Но и после окончания Первой мировой и Гражданской войн существовала обширная литература, состоявшая из собраний слухов и дешевых романов, которые специализировались на «ужасах, творимых русскими», и теперь продолжали эту линию, описывая «ужасы, творимые большевиками».
Однако неправильно было бы огульно отметать эту обвинительную и разоблачительную литературу. В ней имелись также описания, отличавшиеся полной серьезностью и бесспорной правдивостью, порой демонстрировавшие интуитивную проницательность в отношении событий и действующих персонажей. Они гораздо больше были пронизаны печалью, чем ненавистью. Так или иначе, приходится рассматривать их как один из подлинных исторических источников. Личные переживания, составлявшие их основу, и зачастую трагические судьбы, стоявшие за ними, бурные эмоции, выплескивавшиеся в них, были в любом случае неотъемлемой и легитимной частью этой истории. А выводы из них делались совершенно различные.
Так, например, корреспонденции, собранные в брошюре «Немецкие возвращенцы о России и большевизме», написаны в период переговоров в Бресте весной 1918 г. по единому образцу{571}. На титульном листе красуется примитивный рисунок, изображающий казака во фригийском колпаке и с потрепанным флагом на фоне горящей церкви. Введение выдержано в тоне показного сострадания к России, его тенденция колеблется между предостережением и триумфом. По словам автора, возвращенцы, подданные Российской империи, которые во время войны были интернированы и высланы, несмотря на различие их профессий, «единодушно выносили один и тот же приговор большевизму». Большевизм, по их мнению, обрушился на империю московитов, как «внезапно вспыхнувшая эпидемия», и теперь империя представляет собой просто «колоссальное поле руин». На нем никогда не сможет вырасти то, что до войны люди понимали под Россией: «…величайшее и, возможно, самое могущественное крупное государство Европы, государство, чьи миллионы граждан жили в мире, наслаждаясь — несмотря на преувеличенные жалобы на угнетение и господство царского кнута — примитивным уютом; чья скрытая сила при спокойном и постоянном развитии предвещала мощную экономическую конкуренцию более старым культурным народам Европы; чьи гигантские войска в период войн всегда представляли угрозу для соседей России!»{572}
В заметках бывшего редактора петербургской газеты Оскара Гросберга, которые он написал осенью 1917 г. в Риге после занятия ее германскими войсками и в 1918 г. опубликовал под названием «Русские силуэты времен войны и революции»{573}, революция также изображается как оргия плебейской разнузданности, «насильственное господство черни», в особенности если та наряжена в солдатские мундиры. Однако первопричину этого высвобождения низменных инстинктов толпы Гросберг видел в старом режиме и развязанной им войне против Германии. Вожди рабочих и солдатских советов в Риге, молодые люди «преимущественно еврейской национальности, которые в мирное время были юристами»{574}, появляются в его рассказе скорее в роли гонимых, чем жестоких гонителей, и в сомнительных случаях стараются удержать неистовствующую толпу в узде. В этом крылся зародыш надежды.
110
С литературными обработками событий революции и Гражданской войны дело обстояло в этом отношении точно так же, как с подобными обработками событий Первой мировой войны: для них требовалась определенная временная дистанция. Вот почему мы вполне можем поставить рядом роман о Первой мировой войне Эриха Марии Ремарка «На западном фронте без перемен» и революционную эпопею Эдвина Эриха Двингера «Между белым и красным». Среди других популярных адаптации российских революционных событий можно назвать романы казачьего генерала Петра Краснова, прежде всего «От царского орла к красному знамени», или трилогию «Дневников» (фиктивных) Александры Рахмановой, из которых, пожалуй, наиболее известны «Студенты, любовь, Чека, смерть». Все эти бестселлеры начали свою мировую карьеру на немецкой земле в конце 1920-х — начале 1930-х гг.