Теперь, заявлял он, настоятельно необходима «беспартийная и исчерпывающая критика» текста «Протоколов». Ибо: «Никогда прежде какая-нибудь раса или какое-нибудь вероисповедание не обвинялись в подобном жутком заговоре». Протоколы раскрывают, что «существует тайная международная политическая организация евреев, причем существует уже несколько столетий». Она «исполнена неистребимой, передаваемой из поколения в поколение ненавистью к христианскому миру», а также «титаническим тщеславным желанием мирового господства», ради чего готова пустить в ход самые чудовищные средства для политического и морального разложения, распространения голода, эпидемий, разорения войной, революций и т. п. И программа большевиков, чьи вожди в своем большинстве евреи, как будто взята буквально из «Протоколов». Рецензия завершается драматически: «Неужели мы все на протяжении этих трагических лет боролись, стараясь взорвать и истребить тайную организацию по захвату Германией мирового господства, только для того, чтобы тут же обнаружить по соседству другую, еще более опасную, потому что более тайную? Неужели мы… избежали “Pax Germanica” только для того, чтобы угодить в “Pax Judaica”?»{752}
Тексты с обвинениями не меньшей тяжести можно найти в тот же период и во Франции, где перед лицом большевистской революции и германо-советской агитации против Версальского договора возродились старые темы «дела Дрейфуса» о «немецких евреях», теперь, правда, под знаком большевистской мировой революции, финансировавшейся на немецкие деньги{753}.
Но на еще более высоком уровне дискуссии подобного рода велись, видимо, и в Соединенных Штатах, сотрясаемых лихорадочными волнами «Red Scare»[133], где министерства и комитеты Конгресса тщательно исследовали вопросы «German-Bolshevik Conspiracy»[134][135] и в этих рамках — роль евреев в мировой войне, от еврейских банкиров из России в нью-йоркском Истсайде до еврейских банкиров немецкого происхождения (вроде Якоба Шиффа или Варбургов[136]){754}. В такой атмосфере в 1920–1921 гг. был сфабрикован и распространялся от имени Генри Форда и с опорой на его авторитет большой антисемитский памфлет «The International Jew»[137], который может быть причислен к самым богатым материалами, самым толковым и самым значительным попыткам объяснить непосредственно угрожающее или уже существующее в зачаточном состоянии еврейское мировое господство исходя из обстоятельств того времени{755}.
По сравнению с этим немецкая антисемитская литература первых послевоенных лет отличалась явно большей истеричностью и агрессивностью, но и большей провинциальностью. Антибольшевистские нотки играли в ней, как уже отмечалось, существенно меньшую роль, чем в западном антисемитизме, — и наоборот, у немецких противников большевизма антисемитские настроения выражались значительно слабее, чем можно было ожидать. Еще менее немецкие антисемиты (как, вообще говоря, и антибольшевики) были русофобами; напротив, почти все — вплоть до раннего Гитлера — поначалу делали ставку на совместную немецко-российскую освободительную акцию и на создание континентальной оси как единственно возможного и логичного пути к освобождению от «цепей Версаля». Лишь когда на «национальную Россию» уже нельзя стало рассчитывать, Гитлер в «Моей борьбе» радикально вывернул эту центральную перспективу, с которой связывали свои надежды антисемиты, и заменил ее бредовыми грезами о «новом германском походе» и «жизненном пространстве на востоке».
3. Двоякий ревизионизм
Реальные особые отношения, завязавшиеся с самого начала между Германским рейхом и Российской советской республикой по ту сторону всех идеологических симпатий или антипатий, сохранились и после окончания войны, теперь уже в форме двух видов ревизионизма, питавших друг друга.
Подчеркнутый официальный «антибольшевизм» правительства в последние недели войны и в первые послевоенные недели был связан, помимо имеющих под собой почву реальных страхов перед переворотом, хаосом и эпидемиями, с крайне беспочвенным ожиданием, что союзники хотя бы частично сохранят германскую мощь на востоке. Лелеялась надежда, что совместная оборона против большевизма может под руководством Вильсона перерасти в «новый порядок» в Европе, при котором часть захваченных немцами территорий или, во всяком случае, зоны влияния на востоке будут рассматриваться как компенсация за ожидаемые уступки и жертвы на западе. Германия, заявил вице-канцлер Пайер уже в октябре 1918 г., после осуществления желанного «мира по Вильсону» останется естественным гарантом новых стран-лимитрофов, отколовшихся от России и подвергающихся угрозе с ее стороны. Поэтому он ободрял своих соотечественников: «В восточном направлении мир снова открыт для нас». Ситуация там «для нас мирная, мирной она и останется, нравится это нашим западным врагам или нет»{756}. В переводе на общепонятный язык: пусть на западе война проиграна, но на востоке она выиграна!
Неслыханное ожесточение, овладевшее немецкой общественностью весной 1919 г., когда стали просачиваться первые сообщения об условиях мирного договора, не в последнюю очередь питалось этой иллюзией, лелеемой еще до наступления военной катастрофы. Моментом, который резко изменил настроение немцев, стало третье продление перемирия в феврале, когда германскую армию в ультимативном порядке принудили очистить всю Польшу, включая территорию провинции Позен (Познань). Вскоре после этого стало известно, что Данциг и Верхняя Силезия также отойдут Польше. Затем в июне поступило распоряжение, что остающиеся в Прибалтике германские войска тоже подлежат выводу, и стало ясно, что за потери на западе никакой компенсации на востоке не будет, совсем даже наоборот. Новые центральноевропейские государственные образования задумывались в том числе и с целью отделить посредством cordon sanitaire Германский рейх от Востока и особенно от большевистской России.
Ответное возмущение было направлено прежде всего против новой республики Польши, которая благодаря французской поддержке и за счет бывших германских и российских территорий выросла до размеров региональной великой державы. Польша, однако, еще отнюдь не удовлетворила свои амбиции, что доказали проводимая ею политика организации путчей в спорных пограничных с Германией районах и ее военное вмешательство в российскую Гражданскую войну. Это оставшееся практически неизменным антагонистическое отношение рейха к Польше представляло собой одно из роковых обстоятельств, сохранявшихся на протяжении всего Веймарского периода до 1933 года.
135
Официальный американский «Комитет публичной информации» («Committee on Public Information») издал в октябре 1918 г. под названием «Германо-большевистский заговор» подборку явно сфабрикованных, хотя и содержащих действительную информацию документов, которые попали в руки американского резидента в Петербурге Эдгара Сиссона. Знаменитое трио фальсификаторов состояло из офицера секретной службы, редактора одной петербургской бульварной газеты и их явного руководителя «польского Карла Мая» — Фердинанда Оссендовского, чьи книги о прежних путешествиях и приключениях в сибирско-азиатских краях («В джунглях лесов и людей», «Тени мрачного Востока») вошли в число международных бестселлеров западного антибольшевизма 1920-х гг. См.: Schiesser G., Trauptmann J. Russisch Roulette. Das deutsche Geld und die Oktoberrevolution. Berlin, 1998. S. 10–20, 235–263.