Я зашагал дальше. За колючим забором показались три огромные ямы, выкопанные в ряд. Размышлять, зачем они, пришлось недолго. Из крайнего барака, расположенного рядом с проволокой, показались пленные с носилками. Они выносили трупы своих товарищей.
Я застыл как вкопанный. Немец, стоявший на часах у внешней ограды, приотворил ворота, и носильщики стали попарно выходить наружу. Часовой тем временем что-то отмечал в записной книжке. Появился еще один немец с автоматом наперевес. Он конвоировал процессию. Носильщики подходили к крайней яме и сваливали трупы. Немец долго смотрел на них, стоя у края. Потом небрежно махнул рукой, как бы уверившись, что мертвецы уже не сбегут. Один из пленных зачерпнул из стоявшей рядом бочки какую-то густую жидкость и полил трупы. Ветер донес до меня острый запах хлорки, и я встрепенулся, приходя в себя.
Передо мной были могилы, заранее приготовленные для невольников.
- Что, парень, местечко себе облюбовываешь? - окликнул меня кто-то.
Я вздрогнул. Казалось, это был голос самой смерти. Оглянувшись, я увидел за спиной какого-то пленного.
- А вы, кажется, раньше меня успели выбрать себе местечко, - ответил я с сердцем. Но мои слова совершенно не тронули незнакомца. Он подошел ближе.
- Как знать, дружок. Зарой в этих ямах весь город - и то места хватит с лихвой, - сказал он.
Действительно, ямы, судя по их ширине и глубине, могли вместить всех пленных, сколько бы их ни было в лагере. Они вдруг показались мне похожими на разинутые пасти прожорливых драконов, поджидающих свою жертву. Стало быть, немцы рассчитывают переморить нас всех до единого и, облив хлоркой, одного за другим закопать в этих ямах.
Мы стояли и молча смотрели, как могильщики с пустыми носилками возвращаются в лагерь. С низко опущенными головами и потупленным взором они и сами готовы были вот-вот свалиться без сил.
Я познакомился с новым товарищем. Его звали Гришей. Мы подошли к группе пленных, что сидели возле барака. Один из них, пожилой солдат, что-то рассказывал. Гриша, видимо, знал его.
- Ты о чем тут, старина, врешь-то? - поддел он рассказчика.
- Врать, брат, не умею, правду говорю, - спокойно ответил тот и продолжал свое:
- Так вот, возьмем, к примеру, солнце. Понятно, что оно - источник тепла и света. Вот когда-нибудь люди научатся собирать его энергию. Как только солнце закатится на ночь, особые установки будут излучать на землю и тепло солнечное, и свет. Вот тебе и снова день.
- Это, выходит, и зимы на земле не будет? - перебили его.
- Конечно, о чем я и говорю, - ответил рассказчик.
- Вот было бы толково, - вставил другой. - А то вот осень идет, а во что мы будем одеваться? С едой-то черт с ней, мы уж и без нее привыкли жить, - проговорил он, поднимая воротник шинелишки.
- До зимы-то еще, поди, и фашистов вытурят к черту, - произнес третий.
- А ты думаешь, фашист отступать станет - тебя живого оставит? заметил пожилой. - Видишь вон, - добавил он, кивая на ямы за проволокой.
Пленные опять несли туда тела умерших. Мы все обернулись к ним и смолкли.
УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ
День проходит за днем. Падают первые снежинки. Неужели даже солнце отвернулось от нас? Пленные уже не выходят из бараков. Прижавшись друг к другу, они сидят неподвижно. В разбитые окна свищет ветер, но в бараках душно. Вонючий, застоявшийся воздух спирает дыхание.
С каждым днем умирает все больше людей. А между тем поступают новые и новые партии пленных. Лагерь превращается в конвейер смерти. В передние ворота принимают живых, в задние выносят мертвых.
Однажды утром нас выгнали во двор. Шел дождь вперемешку со снегом. Под ногами чавкало. Холодный ветер пронизывал до костей.
Немецкие солдаты стали возле дверей бараков. Тех, кто не мог или не хотел выйти, они выгоняли палками: гитлеровцы решили "проветрить" помещение. Большинство пленных выскочило в одних гимнастерках. Редко на ком была шинель. Обувь истрепалась. На головах - лишь пилотки, и то не у каждого.
Эти тысячи людей были обречены, казалось, на медленное умирание. Но человек не так-то легко поддается смерти. Он борется с ней до последнего вздоха. Тягались с нею и мы как только могли. Об этом можно было бы долго рассказывать.
У меня износились сапоги. Нужно было что-то придумать. Я раздобыл две дощечки и приколотил к каждой по две деревянных чурки. Потом приладил их к подошвам сапог и накрепко привязал. Ступать на них, конечно, было трудно, зато ноги не промокали. Такой "универсальной" обувью пользовались многие. Шинели у меня не было. Мы с Гришей ходили, укрывшись одной шинелью. Некоторые шутники называли нас обоих вместе "страусом". Но и сами они не меньше походили на эту диковинную птицу.
Про еду говорить много не приходится. Раз в день нам давали полусырое варево из немолотой гречки, да и того доставалось всего по пол-литра на брата. Мы всякий раз доваривали эту баланду - выцеживали гречку, снимали шелуху, толкли и запускали обратно в ту же воду, размешивали и ели не спеша, растягивая удовольствие. Более расторопные успевали развести тайком костер и перекипятить свою долю.
Люди на глазах старели, обрастали. Даже самые молодые походили на высохших старичков.
...Итак, нас выгнали в тот день во двор. Уже близится полдень, а мы еще стоим под открытым небом. Холод пробирает до костей, и мы топчемся на месте, словно вся огромная толпа отдалась какой-то исступленной пляске.
Большая часть пленных столпилась у ворот, обращенных к городу. Немецкий часовой что-то угрожающе кричит, но толпа все ближе и ближе подступает к колючей ограде: по ту сторону ее собрались жители Борисова, главным образом женщины и девушки. В руках у них свертки с едой и одеждой. Немцы бросили к заграждению еще группу солдат. Однако весь лагерь уже повернулся лицом к горожанам. Казалось, вот-вот начнется митинг.
- Сыночки, - крикнула вдруг за оградой какая-то женщина. - Нет ли с вами Валерия Иванова?
- А как его по отчеству?.. - отозвался один из наших.
- Кузьмич, сынок, Кузьмич, - ответила женщина.
Она пробилась вперед, к заграждению. Мы видели ее седые волосы.
Валерия среди нас не оказалось. Не нашлось и таких, кто знал бы его. Старуха, вытирая заплаканные глаза, качала головой.