Я остался один среди нар, и вдруг мне стало страшно. Что, если меня уже сегодня вздернут на пеньковой веревке? Взгляни на фашиста чуть искоса, и то на нем шерсть дыбом встает. А уж со мной они теперь могут делать все, что им взбредет в голову. Я приуныл не на шутку. И больше всего меня мучила мысль о том, что я не сумею оставить товарищам даже своего адреса.
Четко отбивая шаг по каменному полу, вошел фельдфебель с двумя солдатами. Один из них вывел меня на середину камеры, приказал поднять руки, обыскал карманы, ощупал подмышки и штанины. Фельдфебель тем временем перерыл постель.
Потом меня вывели во двор. Вручив ведро с водой и тряпки, вернули обратно в помещение и велели мыть полы.
До обеда я успел вымыть полы и ступеньки у входа.
Снова появился фельдфебель. Он вывел меня из помещения. Во дворе поджидал конвоир.
Растворились ворота. Солдат что-то крикнул тоном приказа, и мы пошли. Идя по улице, я все время смотрел по сторонам. Хотелось в последний раз увидеть кого-нибудь из товарищей. Но никто мне так и не встретился.
Мы пришли на железнодорожную станцию. Подошел поезд. Солдат приказал мне войти в вагон и сел рядом.
После двух-трех часов пути мы сошли. Станция была мне уже знакома. Здесь мы выгружались с поезда, в котором приехали на чужбину.
Солдат подвел меня к крытому грузовику. Из машины вышел ефрейтор. Мой конвоир передал ему какие-то бумаги. Ефрейтор просмотрел их одну за другой и понимающе кивнул головой. Потом он скользнул взглядом по мне, но ни слова не сказал.
Меня заперли в кузов, и машина тронулась. Из крытого кузова я не мог ничего видеть. "Куда они теперь повезут меня?" - подумал я.
Машина остановилась. Я слез и увидел вокруг знакомые места концлагерь. Те же ворота, тот же черноголовый ворон раскинул над ними крылья. Знакомым показался мне даже часовой у ворот.
"Приехали", - подумал я про себя и тотчас вспомнил Володю Жаркова. Я даже обрадовался в надежде на новую встречу с ним.
Меня привели в штаб лагеря. Эту комнатку я тоже помнил. Здесь нас фотографировали и брали отпечатки пальцев.
За столом сидел все тот же немец с короткими, толстыми пальцами.
Увидя меня, он откинулся всем корпусом на спинку стула и вскинул подбородок.
Солдат вытянулся перед ним, козырнул и выложил на стол сопроводительные бумаги.
Толстопалый немец несколько раз подряд пробежал глазами одну из бумаг. Я увидел, как он позеленел, глаза у него выкатились - вот-вот очки прошибут. Все ясно: в бумажке, конечно уж, постарались расписать мой поступок.
Наконец толстопалый поднял взгляд.
- Коммунист? - спросил он.
- Нет, я не коммунист...
Между тем появился и знакомый старик-переводчик. Толстопалый подозвал его и протянул бумагу. Переводчик пробежал ее глазами и покачал головой.
Немец стал допрашивать меня через переводчика.
Первый вопрос был, что называется, "в лоб".
- Вы там у себя, в России, тоже кидали в людей кусками хлеба?
- Ну, - торопил меня переводчик, - отвешайте!
Я напряженно обдумывал ответ.
- Тому, кто трудится, хлеб у нас подносят с уважением и почетом, начал я. - Но чтобы под ноги его бросать - никогда! А фрау Якоб вместо того, чтобы дать хлеб в руки, кинула его мне в ноги. Она превратила хлеб в камень, которым бросают во врага. Камень у нас не едят, а возвращают хозяину обратно...
Толстопалый немец выслушал переводчика.
- Понятно, - сказал он и забарабанил пальцами по столу. Может быть, он думал о том, к какому наказанию прибегнуть. В качестве первого наказания для "провинившихся" немцы применяли порку плетьми. Я ожидал того же.
Вдруг кто-то открыл дверь и вошел в штаб. Толстопалый вскочил и поднес руку к козырьку. Я подумал, что вошедший - либо комендант, либо офицер еще более высокого ранга. Однако к столу подошел пожилой и румяный немец в штатском.
- Хайль Гитлер! - произнес он, вскидывая правую руку.
- Хайль! - ответил толстопалый.
Эти приветствия отозвались во мне как смертный приговор.
Толстопалый принялся что-то рассказывать вошедшему, то и дело указывая на меня, и прочел вслух бумажку, знакомящую с моим "преступлением".
Но немца в штатском это почему-то не удивило. Мне показалось даже, что он побранил фрау Якоб. Потом он посмотрел на меня - на рост, на сложение.
- Гут, - сказал он и стал что-то объяснять толстопалому.
Потом они смолкли. Толстопалый объявил мне через переводчика свой приговор.
- На основании законов империи военного времени для военнопленных вас за совершенное преступление следует заключить в тюрьму. Вы сами понимаете, что простить вас невозможно. Вы кинули в немку хлебом... - Тут он сделал паузу и собрал бумаги в папку. Потом, опершись о стол, взглянул на меня в упор.
Мысль о том, что сейчас меня замучают насмерть, уже терзала душу.
Толстопалый продолжал:
- Но мы, немцы, гуманны, мы защищаем человечество от коммунистов и только поэтому освобождаем вас от тяжкого наказания. Впредь вы будете находиться в лагере, а работать - в горах, на каменоломне. А это ваш шеф, - указал он на немца в штатском.
"Ну вот и в третий раз меня продали", - подумал я.
Убить меня еще не поздно. А пока им надо, чтобы я поработал на них побольше. Если же я протяну на тяжелой работе ноги, то фашистам от этого не будет ни жарко, ни холодно.
Толстопалый закончил свою речь и махнул рукой, как бы говоря: "Проваливай!"
Солдат повел меня по лагерю. Я торопливо озираюсь по сторонам, рассчитывая, что вот-вот покажется из барака Володя, и мы встретимся. Но его все не видно. Попадающиеся навстречу пленные мне севершенно не знакомы. Очевидно, сюда привезли новых.
Коменданта я узнал еще издали. Казалось, он стал еще длинней. Своей непомерно длинной и тонкой фигурой он напоминал призрак. Дать ему в руки косу - и его никто не назвал бы человеком. Комендант шел вдоль бараков, останавливаясь у каждой двери. Видимо, проверял замки.
Конвоир отпер замок, приотворил дверь и втолкнул меня в барак. Здесь были русские военнопленные.
- Здравствуйте, ребята.
- Здорово, браток, - ответил кто-то.
Глазами я искал Володю, но не находил его. Возможно, он в другом бараке. Ко мне уже сходились военнопленные и усаживались кругом. Они ждали новостей.