- Прошу прощения, my friend, - обратился ко мне один из беженцев спустя несколько дней в хорватском Белим Манастире, - как называется эта страна?
- Хорватия, - ответил я ему.
Тот несколько раз повторил это название, покачал его во рту, покачал головой, прикрыл глаза, затем еще раз произнес это чужое слово, "кроешия" (Сroatia), и выглядел он так, словно произносил и крутил во рту без особой надежды на то, что эту вот "кроешию" удастся запомнить чуть подольше, чем на несколько секунд.
- Thank you, my friend, - сказал он и отправился на бензозаправку, чтобы встать в очереди за сигаретами.
В Товарник мы приехали из Сербии. Это была Воеводина, и по обеим сторонам границы местные разговаривали по-венгерски. Вообще-то говоря, пейзаж выглядел точно так же и тут, и там, разве что Венгрия была очищена до зеркального, немецкого глянца, а Сербия была чуточку потасканной и припавшей пылью. Но на самом деле все было таким же самым: пейзаж плоский и приятный, плоские и приятные городишки и деревушки.
Когда я приехал, Венгрия как раз закрыла границу, через которую ранее, контролируемым образом, беженцы протискивались в их страну. Люди начали собираться возле двух расположенных рядом пограничных переходов: один для международного движения, второй – для местного. На земле валялся мусор: бутылки, пластиковые упаковки, остатки фруктов. Тонны мусора. Люди садились прямо на асфальт. Между обоими переходами разбивали палатки. Вокруг росла кукуруза. Беженцы на поля не заходили. Может быть, боялись. Они ведь находились на чужой территории, так что предпочитали не провоцировать. Селяне проезжали на тракторах, присматривались к толпам. Они, наверняка, тоже боялись. Все боялись. Пограничники тоже выглядели напуганными. Дальнобойщики, застрявшие в этой людской каше, тоже, причем, очень даже. Они чего-то там бурчали про талибов и ИГИЛ. Но было спокойно. Спокойно и скучно. Журналисты, которые крутились по лагерю с микрофонами, аппаратами и камерами, позевывали. Камеры включались только тогда, когда что-то происходило, а происходило очень даже редко. Если бы хотя бы кто-то молился – мусульманская молитва выглядит весьма эффектно, в особенности, если молится толпа. Но молитв не было. Кто знает, может быть их Бог тоже постепенно начинает умирать…
Жители приграничных селений подходили к оградам и глядели на людей из иной действительности, что крутились по их маленькому, локальному, выметенному мирку. По их Хоббитону. Но, что удивительно, они были спокойны. Печальные и взволнованные – да, но спокойные. Я тоже глядел на эту порядочную до мозга костей Воеводину. И мне тоже было чертовски неприятно и печально. Мне было жалко. Говоря откровенно, хотелось плакать.
Беженцы не стучали в дома, не заходили во дворы. Воеводинцы иногда выносили им воду, беженцы благодарили с легким поклоном, кладя руку на сердце. Но разговаривали друг с другом, скорее, редко.
Мы ехали в сторону сербскохорватской границы на мосту над Дунаем. Стояла ночь, совершенно черная, как будто бы кто-то выключил свет в подвале, и прожектора вырывали из смолистого мрака людей, идущих по обочине. И нужно было тщательно следить, чтобы кого-нибудь из них не сбить.
Пограничники были перепуганы, а граница закрыта. Они ужасно извинялись, что не могут нас пропустить. Раскладывали руки и говорили: сами видите, что творится. Их было немного, а знали, что на них идут толпы. Так что пограничники крутились по черному от ночи граничному переходу и ждали.
Мы поехали через Венгрию.
На венгерской границе тоже продолжалось нервное ожидание. В небе летал вертолет с прожектором. Мусора дымили сигаретами и водили за машиной взглядом. Мы проехали. Было пусто. Все выглядело так, будто бы все венгры исчезли, закрыли страну и выключили свет. Или же, как будто делали вид, будто их дома нет. Ближайший мост через Дунай был в Баи. На хорватском переходе проверяли: не везем ли мы кого-нибудь в багажнике. И сказали: езжайте дальше, как увидите Бели Манастир, голова у вас лопнет.