Вокруг Еленей Гуры размещалось много лагерей для пленных и принудительного труда. Случалось, что немецкие надзиратели устраивали самосуд над заключенными. Некоторых публично вешали. Тех, кто умер от истощения или побоев, отвозили в лес и закидывали в общие могилы.
И приблизительно в это же самое время по городу прохаживались члены эвакуированных из Берлина и Западной Германии театральных трупп. Их театры были разрушены в ходе военных действий, актеров же и персонал эвакуировали как раз в Еленю Гуру. Так что эти актеры из погорелых театров сидели в прелестном горном городке, окруженном лагерями смертельного труда, переполненными трупами ямами, и испуганно слушали по радио, насколько еще далеко от них русские.
Когда те уже были близко, и когда Рейх капитулировал, из города поначалу сбежали власти, связанные с NSDAP. Тогда беженцы обратились к недобитым социал-демократам и коммунистам, чудом избежавшим лагерей, чтобы те сформировали органы власти в городе. Националисты натворили всего и сбежали, а левакам пришлось за ними убирать.
Мы сели в какой-то как раз проезжавший мимо микроавтобус. Мы не знали, куда он едет, на карту не глядели. Понятное дело, что можно было бы и поглядеть, но тогда оказалось бы, что это все известно, что эти названия мы уже слышали: Львувек Шлёнский, Шклярска Поремба. А мы хотели открывать. Автомобиль ехал через лес, а потом через деревню. Мы попросили нас высадить. И вот мы бродили среди оставшихся после немцев домов, по тылам дворов. Насмотреться не могли. Чуть дальше текла речушка, стояли застройки старой мельницы. Посреди деревни стояла какая-то средневековая башня. Все выглядело скомпонованным много лет назад. В юрской, подкраковской деревне, которую я знал и в которой провел часть детства, посредине деревни башен не было. Не было и речушек возле мельницы, мельница же сохранилась только в названии улицы, на которой стоял дом моего деда и бабушки. Здесь все, казалось мне, все крутилось по-другому.
Под церковью были могилы. Крест на одной из них, поставленный уже после войны, спроектировали так, что ствол его походил на срезанное дерево, из которого отрастает новая ветвь. И уже только на ней закрепили перекладину. Мы не могли поверить, что это всего лишь массово производимый образчик креста, предпочитая думать, что этот изготовили специально. Что это вот должно быть специально, что больше таких случаев нет.
Мы ездили. Во Влене остановились на рынке и не знали, что поделать с глазами. Мы то ожидали очередную деревню, а это был городок, который в Конгрессовке[37] посчитали бы за чудо архитектуры. Но люди здесь жили вроде как в польской деревне. А как еще было им жить? Любой, кто ожидал бы, что достаточно переселить людей из Восточной Европы в западноевропейские местечки, чтобы они стали западными европейцами, должен был быть не вполне разумным. Это не могло закончиться иначе, и не закончилось. Сейчас, из того, что мне известно, Влень уже обновили. Светлая штукатурка, мостовая плитка, еврофонды. А тогда осыпался, но это было самое красивое осыпание, какое видел. Влень, со своей неожиданной городской принадлежностью и местечковой архитектурой, столь неожиданно и даже некстати выскакивающей в деревне, или же лишенный того, чего обычно лишены польские городки, то есть: растянувшихся городских предместий, павильонов, складов и кварталов, состоящих исключительно из вывесок, был словно деревня, которая повысила свой ранг и сделалась городом. Ну да, Влень выглядел словно труп, но труп красавицы. Некропрелесть. Под ратушей крутились какие-то люди, и они, скорее, не были похожи на таких, которые разделяли бы мое восхищение. Так что я пытался с ним и не носиться. К счастью, в голове было достаточно мозгов, чтобы понимать: в таком поведении было бы нечто вульгарное.
Война на девяносточетверке
Хехло, деревня, в которой родилась моя мама, располагается рядом с Блендовской Пустынью. Там я провел приличный шмат детства. Перед первой войной это была еще Конгрессовка. Неподалеку проходила граница с прусским и австрийским разделами. Прадед во время Первой мировой служил на Кавказе, где стал фельдшером. Когда я был в Тбилиси, то на выставке фотографий российских солдат того периода высматривал прадедушку в безнадежной надежде, что узнаю его в каком-то из нерезких, усатых лиц. Он возвратился, привез с собой казенный фельдшерский чемоданчик. Россия пала, так что, скорее всего, прадед решил поиметь с нее хоть что-то, и царский чемоданчик с эфиром, бинтами, щипцами, пилой для ампутаций, шприцами и, вполне возможно, остатками морфия, который прадед каким-то чудом не расходовал на войне – перенесся из одного конца российской империи в другой. В Пустынь Блендовскую, оставшийся от России кусочек Центральной Европы, где Германия была – как полагается – на западе, а вот Австрия – на востоке.
37
Ца́рство По́льское (