Поначалу прадед работал волшебником. Ради эффекта усыплял эфиром собак. А потом начал лечить людей. Он вырывал зубы и перевязывал раны. То была уже предвоенная Польша. Детей дома было одиннадцать штук. Обувь была не у всех. Приходилось меняться. В школу ходили босиком. В актовом зале висел маршал Пилсудский, а когда он умер, босые сельские дети учились петь официальную траурную и в чем-то заменявшую действительность песню:
То неправда, что нет уж тебя,
То неправда, что лежишь ты в могиле,
Ибо плачет сегодня вся наша земля,
Всю Польшу траурным крепом покрыло.
И хоть сердце твое уж не бьется,
Пусть дух храбрый уплыл как реки,
Вечно жив будешь ты, и дух отзовется,
В нас – любимый наш маршал навеки.
Это была Юра[38], так что дома строили частично из известняка, частично из дерева. В дом входили через сени: с левой стороны было одно или два помещения, в которых спали, ели и проводили время люди. Справа – конюшня, коровник, хлев.
Только у трех-четырех человек из всей деревни были каменные дома из красного кирпича. Это лавочники и те, которым посчастливилось, и они нашли работу в городе.
Сегодня Хехло для польской деревни выглядит весьма даже ничего. Мало кто уже обрабатывает землю. Народ работает в окрестных местностях: в Ключах, Лазах, Олькуше. Некоторые в Сосновце или даже в Силезии, другие – в Кракове. Когда я был маленьким, пожилые женщины, горбясь и опираясь на велосипед или палку, ходили в лавки на рынке. Возвращались с сеткой, подвешенной на раме. Сегодня на покупки посерьезнее ездят машинами в "Бедронку"[39] в Ключах. Вечерами в летние уикенды молодежь сидит перед пивными. Пожилые мужики, как раньше, сидят в пивных со стаканом плодово-выгодного, но появились и места для локального среднего класса, где можно выпить приличный дринк или хорошего же пива. Дома становятся все более богатыми и, как оно всегда в Польше, более хаотичными. Мало кто обращается к традиционному строительному материалу: известняку и древесине. А жаль, ведь это могло быть красиво. Это же Краковско-Ченстоховская Юра. С известняком и древесиной, последовательно монтируемыми в мягко, успокаивающе холмистый пейзаж, все могло бы быть очень даже гармонично. Здесь мог бы быть paysage idéal. А его и нет. И наверняка уже не будет, потому что уже поздно. Ничего не поделаешь. Не то, чтобы я жаловался. По крайней мере, не скучно. Пускай беспокоится Шпрингер.
Но в это Хехло из Кракова я ехал по дороге номер девяносто четыре. И практически одновременно чуть не лопался на куски от смеха и отчаяния.
Стояла весна, прекрасное весеннее воскресенье, в связи с чем весь средний класс с пограничья Малой Польши и Силезии отправился посещать и проводить время на природе. Краков, Сосновец, Катовице и все, что находится между ними – все отправились на Юру. От Ойцова до Пустыни Блендовской, от Огродзенца до Ольштына. Девяносточетверка пересекает все эти чудеса, так что на ней от среднего класса просто зароилось. Те его представители, которые решили провести выходные на велосипедах, с перепугом на бледных лицах пытались избежать столкновения со своими собратьями по классу, которые на тот же уик-энд выехали на автомобилях. Потому что здесь не было ничего, кроме узенькой, хотя и поддерживаемой в приличном состоянии дороги. Пешеходных дорожек - крайне мало. Велосипедных дорожек – ноль. Ничего, сплошной либеральный капитализм. Шоссе, утоптанное пространство, а за ним дома: все лучше и лучше оснащенные, все более порядочные, оштукатуренные и выкрашенные во все более интересные цвета. Когда моя мама была молодой и ездила здесь на учебу в Краков, то повсюду, по обеим сторонам несчастной и узенькой дороги стояли выкрашенные в синий цвет деревянные халупы. Сейчас от них практически не осталось следа. Когда-то здесь тянулась стерня, а сей час – пускай и не Сан-Франциско, но уж наверняка извержение капиталистического псевдоуспеха. Всякий Томек был здесь свободен в своем домике – государство же ограничилось тем, что всем Томекам построило дорогу. Что доставило сюда газ и электричество. Что вывозило мусор. Слава государству и за это. Всегда ведь могло быть и хуже. Скажем спасибо и за теплую воду в кране, господа. Но здесь не было ничего кроме абсолютной необходимости, кроме абсолютного минимума, кроме версии "стандарт". Если кто-то хотел чего-то de luxe, переходящего базовую версию – должен был доплатить. Велосипедная дорожка? Тротуар? Забудьте. Польша – это страна "голяк", если воспользоваться терминологией продавцов автомобилей. Никто не доплачивал, дураков нет. "А почему это я стану содержать дармоедов?" – так уже массу лет звучит запев и вообще девиз здоровой части польского среднего класса, и теперь эти вот, из среднего класса, на горных велосипедах, одетые, как пел Лех Янерка, "в облипочку", потому что стиль иметь стоит, потели словно мыши, лишь бы не попасть под колеса других представителей того же среднего класса. Которые или мчались словно ошпаренные в своих блестящих лаком машинах, или стояли в пробках, поскольку – договоримся сразу – с пропускной способностью на девяносточетверке как-то до конца не получилось. Но я ведь тоже ехал, тоже участвовал в этом всем. Я ехал, глядел на польский средний класс, не совсем уверенный, принадлежу ли к нему или не принадлежу; глядел на страну, которую этот средний класс выстроил (или это мы вместе выстроили?) и глядел на то, сколько пота следует пролить, чтобы только удержаться при жизни. Даже тогда, когда пытаешься расслабиться. Я ехал и размышлял о том, что Польша уж слишком отличается – если речь идет об освоении публичного пространства – от других стран, находящихся на ее уровне развития. А тот факт, что этой патологии мы не заметили уже очень давно, хотя все время она была у нас перед глазами, свидетельствует, что человек в состоянии привыкнуть жить в любых условиях. И даже не вякнуть.
38
Кра́ковско-Ченстохо́вская возвы́шенность — возвышенность на юге Польши, юго-западная часть Малопольской возвышенности. На западе уступом куэсты обрывается к Силезской возвышенности. Также известна, как Юра́ Краковско-Ченстоховская, Юра́ Краковская и Польская Юра́.