Так что я стоял у окна и глядел на постройки: на монастырб, на крыши новых домов и всю растасканность по другой стороне реки.
Утром мы наткнулись на словаков из ЕвЛекса. Те радовались как дети: сюда они приехали неделю назад, когда в Словакии было еще минус два градуса, а здесь – говорили они с радостью – двадцать пять, да на плюсе! Мы хотели поговорить с их начальством, но оно было страшно перепуганным, так что за всеми сведениями просило обращаться в штаб-квартиру миссии ЕвЛекс в Сараево. Что-либо говорить от своего имени оно ужасно боялось. Оно заявляло, что у него нет своего мнения по какой-либо теме, поскольку оно не обладает для этого достаточными квалификациями или правами, в том числе – утверждало оно – нет у них достаточно знаний, чтобы делать оценки. Зато оно сделало нам растворимый кофе и умничало о том, когда свое мнение можно иметь, а когда – нет. У него не было своего мнения даже по таким вопросам, как: холодно сейчас или тепло. Зато оно отсканировало наши удостоверения сотрудников прессы и выразило радость от того, что смогло выпить с нами кофе.
Эх, Андричград. В рекламных материалах были процитированы слова Кустурицы, что это воображаемый город. Идеальная Сербия. Идеальная в таком варианте истории, если бы сюда добрался Ренессанс. Так что я стоял возле окна, глядел на крыши и пытался все это себе представить.
Я пытался представить себе еще одну вещь, от которой в этом голоде хотели бы отречься. Вишеград был местом преступления. В девяностых годах сербы перебили здесь от одной до трех тысяч боснийцев. Тела сбрасывали с моста в Дрину. Боснийские и хорватские дома были разграблены. Женщин насиловали. Когда-то большинство жителей Вишеграда представляли боснийцы. Сегодня, в принципе, это был сербский город. Полупустой. По нему гулял ветер и духи невинно убитых. Со стен вопили имена сербских националистов. Так что здесь стоял идеальный сербский город. На территории Боснии, страны, которой мало кто желает, и в будущее которой мало кто-верит.
Утром Вишеград все так же выглядел не ахти, но уже не так, как вечером. Да, на дворе стоял март, но солнце грело уже сильно. Люди крутились на заскорузлых улицах. Мы проехали через мост, мимо давнего дома Андрича и вдоль линии издыхающих магазинчиков. Фамилия местного нотариуса была Пророк, именно так было написано – кириллицей и латиницей – на табличке у его двери. Андричград был после поворота налево, парковаться нужно было на большой, пыльной стоянке. Сербский мусор стоял в тени дерева и показывал, где следует встать. Мне хотелось, чтобы где-нибудьь не на солнце, но никаких дискуссий не было. Тебе показывали место – и конец.
Вишеград выглядел как тридцать три несчастья. А вот зато Андричград! Как мечта! Как сказка!
Улицы были чистыми и ровными. На одной стороне улицы находился "византийский двор", на другой – "турецкая площадь". На "турецкой площади подавали плескавице с каймаком и чевапы. А еще турецкий кофе, который в бывшей Югославии называют "домашним". Дома на главной улице стояли низкие: одно- и двухэтажные. Каменные, приличные. Идеальная Сербия. Перспективу улицы замыкало здание с классицистическим фасадом, увенчанным греческим портиком. Идеальная Сербия плюс Ренессанс.
Все это выглядело ужасно искусственно – но жило. Это были Балканы, и люди сновали по улицам, сидели в кафе, болтали, попивали кофе и неспешно водили взглядами по этому сну Кустурицы, то этой Сербии – мечте, не такой, какая была, но такой, какая должна быть. Ибо за стенами Андричграда существовала тяжелая, мрачная, хоть и прогреваемая балканским солнцем действительность. Здесь, в Андричграде, по сравнению с которым даже Германия казалась вершиной погруженности в дерьмо и бардака – об этом можно было забыть.
На главной улице стоял кинотеатр "Долли Белл", напоминающий о названии режиссерского дебюта Кустурицы, а на стене рядом, изображающая идеальную славяншину. Сельскую идиллию.
Итак, все же деревня. Славаянщина, пускай и в сербском издании – это деревня. Даже здесь, в центре идеального города, оказывалось, что суть славянщины – это деревня, а вовсе не город. Под яблоней, густо увешанной зрелыми плодами, танцевала девушка в белой рубахе. Подыгрывала для танца радостная бабуля в платке на голове. Играла бабулька на гармошке. Она сидела под деревом, вся такая счастливая – и играла.
Да, да. То есть – славянщина – это как раз это. Это деревенская женщина. И даже не мать, а бабушка. Бабка, бабуленька, баба. Ба-ба. Ба. Базовый слог славянщины. Это матриархальное по сути дела сообщество предков. Славянские мужчины гибнут на всех тех войнах, на которых, кстати говоря, регулярно получают по шапке, а женщины живут, существуют. Поначалу они радуются своей чувственности, как эта вот, танцующая в льняной славянской рубахе, чтобы потом, постарев, сделаться персонификацией уже идеальной славянщины. Как эта баба Слава, баба-Слово, радостно поющая и играющая на гармошке. И дожить до своих дней под вечно рождающей яблоней. В деревне.