Сочинительство мое уже не прерывалось. В семье его просто приняли к сведению, не придав этому особого значения. В классе же круг посвященных в эту мою деятельность заметно расширился, составляя уже человек пятнадцать.
Литературного кружка в нашей школе не было — с чего бы? Молев и Никитин — вот и все разновременно встретившиеся мне в жизни собратья по перу. Время от времени до меня доносились слухи о том, что в какой-то школе какими-то талантливыми учениками (или ученицами) издан рукописный журнал с таким-то (обязательно забавным) названием. Поэты-школьники, стихи которых печатались в «Пионерской правде» или «Ленинских искрах», не воспринимались мною реальными существами, приписанными к каким-то школам, сидящими где-то на уроках, они представлялись мне кем-то вроде инопланетян. Общения же (конечно, не с ними, небожителями, а просто с подобными мне, ушибленными стихотворством) я не жаждал искать.
Много лет спустя, спустя почти целую жизнь, мой товарищ, замечательный поэт Владимир Британишский, подарил мне свой последний стихотворный сборник «Старые фотографии». В этой книге стихов и в самом деле было много фотографий времен его детства и юности, а среди них — несколько снимков Литературно-творческой студии Дворца пионеров конца сороковых годов. Так вот какими были эти ребята, эти «небожители-инопланетяне», почти мои сверстника Володя Британишский, Алик Городницкий, Боря Никольский, Лёва Куклин… Вот они сгрудились около руководителя, поэта Глеба Семенова, вот они составляют свой альманах «Зеленые литераторы»… Как интересно, наверное, было им вместе, каким подарком судьбы была для них эта студия!
7
Летом пятьдесят первого меня отправили в спортлагерь, что находился под Зеленогорском, на берегу озера Красавица, рядом с метеостанций (лагерь был от Гидрометинститута). Лагерь состоял из четырех бараков, по два на парней и на девиц, столовой и домика для лагерного персонала. Я жил в «старшем» бараке, где группу составляли парни, окончившие уже девятый класс. Отношения к спорту я не имел, как и большинство, но были тут и настоящие спортсмены, например, заядлый бегун Володя Соболев.
Этот лагерь памятен для меня по двум причинам. Во-первых, Володя Соболев приобщил меня к спринту, разглядев во мне способности. Во-вторых, произошло вот что. Как-то на досуге, в дождь, когда мы валялись на койках, зашел разговор о стихах. Оказалось, что в нашем лагере среди девятиклассников имеются трое пишущих: Вадим Попов, Витя Варшавер и Юрий Анищенко. (Называю фамилии уверенно, как зафиксированные документально.) Кто-то из них и предложил посочинять, скуки ради. Достали листы, карандаши и начали.
Вскоре это занятие надоело, и первому — Вадиму Попову, мрачноватому и ироничному малому, говорившему баском. Он извлек из чемодана клеенчатую тетрадь и начал читать из нее свои прежние творения, что-то под Маяковского. Его сменил Анищенко, и тоже — из старого. Большинство им прочитанного было о женщинах, вернее, о девицах, которые либо отвергли чистую любовь поэта, либо, наоборот, липли к нему как мухи.
Варшавер читать не стал. Он с любопытством поглядывал в мою сторону, на то, как я, клонясь над тетрадью, пишу что-то, не переставая. (Спалив вместе с прочим компроматом нутро этой тетради, я оставил на память ее зеленые твердые корки и этот, исписанный тогда лист.)
Я закончил писание, закрыл тетрадь, заложил пальцем страницу, и с замиранием сердца стал ждать, когда же наконец умолкнет Юрка.
— Да хватит тебе, Юрка! — прервал поэта Варшавер. — Давайте послушаем, что там втихую Олег сотворил. Давай, давай, не стесняйся, Олег!
Какое там — «стесняйся»! Я открыл тетрадь и начал. «Явилась мысль стихи писать. Она понравилась. И хором Пошли листы друзья марать, Покончив с праздным разговором. Но очень скоро пыл остыл. Угасло дивное горенье, И кто-то бодро предложил Читать былые сотворенья. И вот полез Вадим Попов В нутро клеенчатой тетради И безо всяких лишних слов, Как Маяковский на эстраде…» И так далее — документальное описание события. В заключение я мягко осуждал любовно-дамскую тематику второго автора, а заканчивал стихотворение так: «Но я, друзья, не онанист И на такое — слаб. Своим пером я, други, чист И не охочь до баб!»
Едва я закончил читать и отбросил тетрадь, с пересохшим горлом и бухающей в виски кровью, аудитория разразилась рукоплесканиями. Сосед хлопал меня по спине, а я с деланным скромным смущением дергал плечом: что, мол, тут особенного, мол, такое ли можем?