Весь свой досуг я посвящал теперь тренировкам, стихи же писал урывками, обычно на уроках. О моем стихотворстве знал уже весь наш класс и параллельный десятый, лишь учителя не ведали об этом до одного примечательного случая, едва не стоившего мне исключения.
У нас была историчка — нездорово толстая, некрасивая женщина, да еще и со смешной фамилией. Свой предмет она знала великолепно, по каждой теме европейской истории она таскала нас в Эрмитаж, подводила к нужным картинам, растолковывала их содержание лучше всякого экскурсовода и всегда — применительно к тому, что в те дни объясняла на уроках. Она придумывала какие-то особые хронологические таблицы, облегчающие запоминание дат и событий, она приносила в класс уникальные исторические атласы, даже показывала диапозитивы — и все же класс ее терпеть не мог. Эта, безусловно выдающаяся в плане преподавания, историчка была женщиной неуравновешенной, жесткой, не терпящей ни малейших возражений, постоянно срывающейся на крик. Ходили слухи, что в школе, где она преподавала до нас, из-за нее повесился какой-то ученик.
Наш класс терпел ее из последних сил. Терпение лопнуло после очередной контрольной по истории, когда за ничтожное перешептывание она выперла за дверь подряд четверых.
Выражая волю класса, я составил стихотворную прокламацию, начинающуюся словами? «Друзья! Довольно нам терпеть Все подлости Заплатки! Довольно овцами сидеть Под взглядом этой кадки…» И так далее, чем дальше, тем круче, с постоянным рефреном: «Друзья, смелей, друзья, смелей, Поддержим газават!» (Как раз мы проходили историю Кавказских войн). Написав все это безобразие, на обороте той же прокламации я собрал подписи класса (подписали все), и в следующий приход в наш класс, несчастная историчка увидела эту петицию на пустом учительском столе, стихами вверх.
Чтобы сообразить, что к чему, историчке достаточно было прочесть две начальные строки воззвания. Схватив листок, она выскочила из класса и более в него уже не вернулась.
Цель была достигнута, теперь предстояло платить по счетам. Кисло пришлось бы мне за этот «газават», за эту «коллективку», кабы этому делу был дан ход. Но учителя сами с трудом переносили историчку и сделали все возможное, чтобы убедить ее не кидаться с жалобами по инстанциям — ведь подписался весь класс. Вгорячах историчка уволилась.
Тем не менее я (идиот: хоть бы почерк изменил, хоть бы изложил петицию печатными буквами!), тем не менее я был привлечен к ответу. В класс явился директор. мужик, нами весьма уважаемый, поднял меня с места, безошибочно отнеся ко мне авторство «этого гнусного пасквиля». Директор выпер меня из класса с тем, чтобы сегодня же мать пришла в школу! Чтоб оба родителя пришли!
Отец мой в школу никогда не ходил и не пошел бы ни за какие коврижки. Мать, вернувшись после беседы с директором, долго разглядывала меня с неприязненным любопытством.
— Так вот, значит, каково твое творчество? — спросила она. — Теперь понятно, почему ты дома ничего не показываешь. Представляю наш восторг по поводу такого творчества! А ведь есть в Ленинграде пишущие школьники, ребята, сочиняющие настоящие стихи! Вот в классе у сына нашей медсестры один ученик и в стенгазете печатается, и в литературных олимпиадах участвует. Тут я понимаю: есть, чем гордиться и школе, и семье. А ты? Ты считаешь стихами ту гадость, которую дал мне прочесть Аркадий Исаакович (директор)?
Потом мать поведала, что этой моей рифмованной мерзостью оскорблен весь педагогический коллектив нашей школы, что в РОНО, а может, и в ГОРОНО уже известно все, и только под личную ответственность директора меня, может быть, оставят в школе, а если и оставят — то до первого серьезного замечания. И следить за мной отныне будут неусыпно: первое серьезное замечание — и я вылетаю из школы «с волчьим билетом». Этот «волчий билет» помнился матери еще с гимназии, где она начинала учиться перед революцией.
Конечно, это была накачка с максимальным запугиванием по поручению директора, уже давшего понять матери, что карательных мер ко мне не применят. Конечно, ни в каких ГОРОНО об этом случае не узнали, но я, надо признать, проникся опасностью момента и недели три после этого был образцом поведения и даже учебы, особенно на уроках нового нашего историка.