А историчку, надо сказать, мне было жалко…
Вскоре, столкнувшись со мной в коридоре, директор сказал:
— Ты, Тарутин, вместо того чтобы сочинять всякие непотребства, написал бы для школьной стенгазеты стихотворение о Советской Армии (приближалось 23 февраля). Сделаешь?
— Постараюсь, Аркадий Исаакович, — скромно ответил я, переполненный внутренним ликованием и уверенностью: конечно же, смогу!
— Давай, давай…
Вот оно, то самое официальное задание, подобное лицейскому: «А вам, Пушкин, советую встретить Гаврилу Романовича пиитическим подарком», или как там у Тынянова?
После уроков, не заходя домой, я пошел в Таврический сад, белый и безлюдный, очистил от снега скамью, уселся с тетрадью и карандашом и приступил к сочинительству, норовя осветить важнейшие вехи славного пути армии: становление, гражданская война, озеро Хасан и Халкин-Гол, взятие Берлина, боевая вахта на страже мира.
«Она возникла… Она родилась… Ее создАл великий Ленин…» Дурак! Не «создАл», а «сОздал». «Ее великий Ленин создал…» Ну, создал, а дальше что? Создал — роздал… Кому что он роздал? Все не то! На слово «Ленин» имелись десятки рифм, хорошо мне известных, но Ленин угодил в начало строки. Может, все-таки «создАл»? Как, в самом деле, правильно: «создАл» или «сОздал»?
Кучу времени я провозился с этим заколдованным началом, с этим чертовым ударением. С каким злорадоством наблюдал бы из преисподней за этими творческими муками истинный создатель Красной Армии — Троцкий, — предоставь ему черти такую возможность. Наконец выдавилось нечто нейтральное: «Она родилась в зорях новых…» Завершить первый куплет (сразу же откинув новые сомнения в правильности ударения) было уже просто: новых — оковы, мрак — враг (который со всех сторон). Что дальше? Дальше-то что, поэт несчастный? Да что ж это с тобой стряслось, совсем сочинять разучился! Со скрежетом родилось четверостишие о гражданской войне и еще одно — о ней же. Очередным этапом должен был стать Халкин-Гол. «Халкин-Гол… монгол… Халкин… галкин… У Халкин-Гола и Хасана ловили сокола-сапсана…»
Я истоптал весь снег, мотаясь по аллее мимо скамьи в полном творческом отчаянии. В конце концов слепился и этот куплет, а также куплет об Отечественной войне и спасении народов Европы. Но как осветить сегодняшнюю жизнь нашей армии? «Народ и армия — едины!» Это не твое, это ты с плаката украл! «Так пусть же мощь Страны Советов… наветов… заветов… приветов…» Сам ты с приветом!. Домой я возвращался по темным уже улицам и с мраком в душе.
Я так подробно описываю эти творческие муки в Таврическом саду потому, что это была единственная моя попытка выполнить социальный заказ такого рода. Охаянного Таисией «Фучика» я изготовил по собственной инициативе, и смастерить это было неизмеримо легче, чем армейское изделие. На заснеженной аллее я ощутил оглушающее чувство утраты: вот было у тебя нечто, кем-то или чем-то дарованное, уже привычное, а теперь вдруг конфисковано, отобрано, и не писать тебе уже, как прежде, никогда…
Директор, которому я вручил эту стихотворную болванку, прочитав, хмыкнул:
— Да, Тарутин, — сказал он, — пасквили-то у тебя ярче выходят!
Вот тебе и одобрение потрясенного Гаврилы Романовича…
Впрочем, красноармейские стихи он в стенгазете опубликовал, и, лишь когда эту стенгазету сняли, я смог с облегчением выкинуть из памяти эту историю.
Случай припомнить мне историю с пасквилем на историчку представился учителям весной, на экзамене по письменной литературе. Я писал сочинение по «Войне и миру» что-то типа: «Образ народа в эпопее…» Там у меня был эпиграф из «Евгения Онегина», из десятой сожженной главы: «Гроза двенадцатого года настала. Кто тут нам помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог?» С грамотностью у меня было не ахти, а засомневался, как пишется слово «остервенение»: «остерве…» или «остервя…» Я сунулся в парту, где на подобный случай был припасен словарик Ушакова. В принципе это было запрещено, но застигнутый на подглядывании обычно отделывался легким испугом, а пособие просто отбиралось. Мой маневр заметил наш литератор (я помню только его кличку — Штольц). Он извлек из моей парты словарь и двумя пальцами, точно дохлую крысу за хвост, отнес его на экзаменационный стол к ассистентам.
— На осень? — спросил он их.
— На осень, — кивнула немка, — это послужит ему хорошим уроком.