Как нас с Серегой не растащила толпа, как нам удалось вползти под брюхо «студебеккера» (не тупикового, а бокового), я не ведаю. Но, миновав эту давилку, мы оказались перед следующим кордоном, и еще перед следующим, и еще — уже на площади, в преддверии неумолимо приближающегося срока прекращения доступа в зал. Перед толпой, надежно блокированной у Дома Советов, медленно передвигался бронетранспортер. Стоя в люке, какой-то генерал через мегафон призывал граждан разойтись, клятвенно обещая еще и завтрашний, внеплановый доступ к телу вождя. Этому вранью не верил никто, поскольку на завтра уже были назначены похороны, но и возможности прорваться не было никакой.
Делать было нечего. Мы вернулись на вокзал. Оставаться на похороны мы не могли — и так столько школы промотано.
Мы с Сергеем порешили говорить всем, по возвращении, что Сталина видели, поскольку наше топтание в сотне метров от Колонного зала вполне можно было приравнять к нахождению внутри него. Нужно было думать об обратном пути. Деньги наши оставались почти нетронутыми, но, как и в Ленинграде, все кассы тут были закрыты. Мы с приятелем, уставшие как собаки, сидели на подоконнике, поочередно откусывая от купленного батона. И тут меня окликнули. Кто могла быть эта улыбающаяся красотка? Я еле узнал в ней свою знакомую времен спортлагеря лета пятьдесят первого: невзрачную тогда, длинноногую девчонку. Помнится, звали ее Ингой. На тебе, какой стала! Я мгновенно вспомнил, как выглядела моя физиономия в сортирном зеркале, и почувствовал себя неуютно перед ее взглядом. Но Инга, кажется, не заметила во мне особых перемен к худшему. Была она веселой и возбужденной: вся их техникумовская группа побывала в Доме Советов, а теперь вот их парни отыскали пустой состав, который примерно через полчаса пойдет на Ленинград. Она объяснила, где стоит этот состав. Билеты? Какие, к черту, билеты — из Москвы увозят бесплатно во все концы необъятной родины. А ты, кстати, знаешь, что мы с тобой — соседи по Баскову? Пока!
Инга убежала к своим. Мы с Сергеем отыскали этот состав, в котором двери всех вагонов были нараспашку. В пустом вагоне мы залегли на соседние верхние полки и тут же уснули: пойдет поезд или не пойдет — будь что будет!
Проснулись мы от неумолчного людского гомона и жары. Наш вагон был под завязку набит молодежью: на какой-то подмосковной платформе сюда ввались целая толпа ленинградских студентов. Вот когда с лихвой было компенсировано мое фургонное замерзание. С потолка капало, как в бане, и я почти сварился в своем свитере и теплых кальсонах. Зато никогда прежде я не слышал столько анекдотов враз. Я даже ослабел от почти непрерывного хохота, и, когда мы остановились вдруг в чистом поле и паровоз загудел, я не сразу сообразил, что это и есть скорбная минута молчания, сопровождаемая гудками по всей стране: вождя внесли в Мавзолей.
Потом поезд двинулся, и вновь пошли анекдоты.
13
Дома меня встретили с великим облегчением и даже ругать очень не стали. Отец постучал себя пальцем по лбу: дурак, мол, что с тебя взять!..
Оказывается, прознав о нашем с Сергеем отъезде, директор звонил матери, сказав, что коль она не могла уследить за своим отпрыском, то пусть теперь не особо рассчитывает увидеть его живым, — знала бы она, сколько таких удавленников собралось в московских моргах!
А вообще, родители уже привыкли к всевозможным моим финтам, а мысли о моей досрочной гибели просто не допускай.
В школе (как ни крути, а промотали мы три дня) карательна санкции к нам с Сережей Евдокимовым ограничились лишь внушением директора почти отеческим: мол, конечно, он понимает наш гражданский порыв, но как прикажете его понимать в плане своеволия, так вас и разэтак!
Соклассники не очень верили рассказам о подробности нашего путешествия и лицезрения Сталина в Колонном зале, не очень верили даже самому факту нашего пребывания в Москве, даже после того, как мы предъявили им бумажные билеты метрополитена.
Галя, оказывается, волновалась за меня, мы опять помирились «На началах дружбы», и опять чередой пошли стихи, отличающиеся друг от друга лишь вариантами стихий, окружающих героя, переживающего грандиозное чувство: «Стою я над черной Невою…» или «Что скажешь мне, ветер балтийский? Что мне посоветуешь, друг?..»