Кура познакомил меня со своим согруппником Борисом Гусевым. Как выяснилось, Гусев (Гусь) был тем самым неведомым мне школьником, поразившим когда-то мое воображение своей поэмой о Сталине, читанной по радио. Что-то болезненное было в худом и длинном лице Гусева, в его изморщиненном лбе, на который падала косая челка. У Бориса Гусева уже была публикация в университетской малотиражке — на первой странице первого номера, посвященного началу нового учебного года: «Мы отсюда пришли сегодня рано. Над Невой румянился рассвет. Так, наверно, юноша Ульянов // Шел, волнуясь // в университет…» и так далее. Наверное, это было еще гаже моей «Комбайнерши», но ничего такого я тогда не почувствовал, с почтением возвращая газету поэту.
Как и Валера Шумилин, Гусев был переполнен самыми радужными планами: впереди им светили постоянные публикации в университете и, скорее всего, в «Смене», на втором-третьем курсе прогнозировалось участие в коллективных сборниках, а там и свои сборники на подходе.
Главное — попасть в струю, главное — не лопухнуться с моментом!
Ближайшей задачей друзей-поэтов было свержение замшелого руководства своего литобъединения, чинящего всяческие козни молодым свежим талантам.
Тут особые надежды возлагались на мое грядущее выступление в университетском ЛИТО — та самая «свежая струя». Я, мол, начинаю, а они развивают акцию протеста. То, что я не универсант, а горняк, значения не имело: буду выступать в форме и запросто сойду за студента их геолфака. Кто будет разбираться в вензелях на моих погонах: «ЛГУ» они изображают или «ЛГИ».
В один из вечеров конца сентября я и еще несколько любопытных из нашей группы, ведомые Шумилиным и Гусевым, Гусем и Курой, пернатой парой поэтов-бунтовщиков, вошли в университетские двери.
В аудитории, где проводилось занятие ЛИТО, народу было битком. (Такова была обычная практика их занятий — со зрителями и болельщиками.) Среди студентов сидели люди и вполне матерого возраста. Кто тут поэт, кто посторонний, разобраться было невозможно. Наши провожатые показали нам нескольких стихотвориев, назвав фамилии, тут же вылетевшие у меня из головы. Обещанной поэтессы с филфака — Авроры, разрекламированной Гусем и Курой в качестве любвеобильной красотки, в аудитории не оказалось.
Заседание открыл взошедший на кафедру лобастый кудреватый студент.
— Илья Фоняков, — шепнул мне Шумилин, — со второго курса. Уже вовсю печатается…
Илья Фоняков напористо заговорил об организационных трудностях литобъединения в период временного отсутствия руководителя и закончил заявлением о том, что вот и сегодня у них нет никакого плана занятий.
— Дайте выступить новому поэту с геолфака, Олегу Тарутину! — крикнул с места Гусев.
— Это кто такой? Где он? — спросил Фоняков, стоя за кафедрой.
Я встал, сверкая погонами под взглядами всех собравшихся.
— Но он даже не представил нам своих стихов, с его стихами не знакомо бюро литобъединения, и заявления о принятии в ЛИТО он не подавал!
— Бюро, бюро! — шумнул Шумилин. — Развели бюрократию, не продохнуть! Пусть тогда он выступит как гость!
Аудитория загудела, одобрительно кивая мне, жертве бюрократизма.
— Пусть почитает, — решил Илья Фоняков. — Иди сюда, Олег, не стесняйся.
Он вышел из-за кафедры, предоставив ее мне. Я встал в этот ящик, разложил свои бумажки. Странное дело, но на этом своем первом публичном выступлении я нисколько не волновался. Самую малость подумав, с чего начать, я начал с короткой поэмы «Галоши», где, как я твердо помнил, не встречалось никаких двусмысленностей. Читая, я изредка взглядывал на аудиторию. Аудитория смеялась на «Галошах», пригорюнилась на стихах о болезни Сталина, опять смеялась на «Сказке о медалисте». Даже слушая мой кошмарный лирический цикл, она сочувственно кивала. Правда, самое сопливое стихотворение из этого цикла я, застеснявшись вдруг, назвал «переводом из Гейне». Разохотившись, если не сказать — обнаглев, я все читал и читал, добравшись уже до «Утреннего сна» времен чердачного житья в Мичуринском, добрался до завершающих строк «Сна», где я просыпаюсь под диктатом природного желания. «А природе дело мало, — читал я, обнаглевши, — // Так устроен мир: // Или делай под одеяло, // Иль беги в сортир…»
— Это уже лишнее! — запротестовал из первого ряда Илья Фоняков. — Это уже не поэзия! И, по-моему, вполне достаточно для первого раза.
— Поэзия, поэзия! — галдела добрая аудитория, и громче всех — мои приятели. — Пусть читает еще!