Помимо прочего, тогдашний разнос «Письма» косвенно повлиял и на мое отношение к Гале, ускорив то, что уже отмирало естественным путем: пришла пора прощаться с первой любовью. Из действительности эта любовь перешла в память, обрела там свое почетное место, питая ностальгические воспоминания и некоторые стихи.
Под флагом таких ностальгических экскурсов в прошлое я написал тогда стихотворения «Ступеньки» и «В парке» и читал их на ЛИТО, через несколько занятий после памятного посещения гостей. «Как трудно в первый раз добраться // До двери самой дорогой. // Ступенек было сто двенадцать, // И все скрипели вразнобой…» Стихотворение было бесконечно длинным, с количеством строф, чуть ли не равном числу этих самых ступенек, и, безусловно, — все еще инфантильным. Но, читая его, я краем уха услышал, как Белоцерковский сказал Агееву:
— Вот так и надо писать.
Конечно, это было заблуждением расслабившегося моего хулителя, но меня это, помнится, взбодрило, и весьма.
Сам Ленька Агеев прогрессировал и матерел на глазах. Если стихи с первого его обсуждения, которые я прочел задним числом, стихи о природе (лес, грибы, рыбалка) или традиционные стихи о городе, почти меня не тронули, то теперь все сделанное им вызывало во мне жгучий интерес. Тут был уже совершенно иной настрой, в этих стихах уже брезжило то, что через два-три года зазвучало в полную силу, что поражало потом всех нас, что позволило впоследствии Британишскому, вспоминавшему то время, сопоставить агеевскую творческую позицию с некрасовской («попытка выразить муку всей российской жизни»).
Но стоп. Пока что я сижу на занятии ЛИТО зимним вечером пятьдесят третьего года, в тесноватом помещении редакции «Горняцкой правды». У окна привычно сутулится Глеб Сергеевич, а на скамьях, облокотясь на столы, — коллеги мои, «литошники», кто в студенческой форме, кто в цивильном. А за столом обсуждающегося — первокурсник Ленька Агеев, крепкий симпатичный парень, прямые волосы зачесаны набок, под расстегнутым кителем — спортивная куртка, читает стихи, изредка неосознанно ударяя по носу согнутым пальцем.
И слушает его коллектив максимально заинтересованно и благожелательно (как и всех, всегда), полное внимание к каждой фразе — удачному обрадуются, неудачного не пропустят. И мнение свое каждый будет отстаивать до конца.
Слушают стихи горняки-сокружковцы: Володя Британишский, Алик Городницкий, Гена Трофимов, Виктор Салов, Лина Гольдман, Миша Судо, Саша Гдалин, Виктор Никитин… И что кому на роду написано по жизни и по литературе — одному Богу ведомо.
Высокий худой третьекурсник Володя Брит писал стихи, критиковать которые, на мой взгляд, было просто не за что. Форма стихов была совершенна, а их содержание находило неизменный отклик в моей душе, во всяком случае — по вложенной в них мысли. Выросший в семье художника, очень известного в двадцатые годы, запойный книгочей с раннего детства, знаток живописи, философии. музыки, золотой медалист, никогда, по-моему, не получавший даже четверок, Брит был интеллектуалом и истым интеллигентом. Писал он с детства, а лет с четырнадцати уже переводил английских поэтов. При всей своей интеллектуальной высоте был Володя врожденно демократичен и в жизни, и в творчестве. В его стихах не было и тени снобизма или литературщины, стихи были искренни и просты.
Кое-кто (грозный критик Белоцерковский прежде всего) усматривал в стихах Брита некие «интеллигентские комплексы». Например, в обсуждаемом при мне стихотворении «Рабочие руки». «Принесла ты руки свои домой // И не знаешь, куда положить…» — о женщине поколения наших матерей. Кончались стихи словами: «Я пошел бы к скульптору в ученики, // Чтобы слушались камень и дерево. // Я бы вырубил две рабочих руки // Из простого камня серого. // Серый камень, серый камень, // Серый камень — два куска… // Камень крепкий и надежный, // Как рабочая рука!»
— Ну иди, иди к этому скульптору, или уж не пиши! — долбил Брита Севка. Тот только улыбался, слушая.
«Интеллигентскими штучками» Белоцерковский называл и концовку стихотворения «Два окна» — о воображаемом поэтом работяге в окне напротив, в вечно освещенном окне: «…Да будет труд его успешным, //Да будет крепким краткий сон! // И да простит он людям грешным, // Кто может больше спать, чем он».
С Белоцерковским по этому поводу я спорил яростно.
«Интеллигентское» в некоторых стихах Володи усматривал и собрат его по Дворцу пионеров Городницкий, прочитавший мне однажды пародию на Брита, что-то самобичующее, что-то типа: «Кривым путем интеллигента // Иду я…» Пародия была смешная, я смеялся, слушая, но отнюдь не сопрягал ее содержания с творчеством Брита.