Это событие я отразил в стихотворении «Первый прыжок». «Летчик сказал: ну! // Встал я, и волосы встали. // Вниз поглядел и зевнул. // Вы так зевали? Едва ли…» и так далее. Причем, начав стихотворение так, я отверг соблазняющий меня вариант начала: «Встал, лишенный голоса // (И кольцо — в руке). Встали дыбом волосы // Даже на лобке». Вариант был эффектный, но бросовый с точки зрения печати, и даже в ЛИТО принародно не прочтешь!
21
Возобновившиеся занятия ЛИТО стали мне привычными и ожидались с нетерпением.
К каждому заседанию кружка хотелось принести что-то новое. Нового, однако, было мало. Это и огорчало, и настораживало меня: что ж это с тобой происходит, да и давно уже? Посмотри на Леньку Агеева: на каждое занятие приносит чуть ли не по пять новых стихотворений, и каких! Мог бы ты, к примеру, написать о беременной женщине, об усталой кондукторше трамвая? Да ты и не задумывался никогда о таком! А как он написал о похоронах солдата! «Лежали опустевшие носилки, // Бойцы стояли хмурою стеной. // И лил на непокрытые затылки // Осенний, неуемный, затяжной…»
Виктор Салов, тот, что передавал мне символическую «лиру», заканчивающий в этом году институт, свою дружескую эпиграмму на Агея начал так: «Тук-тук! Слышен стук. Трудится Агеев…» — это относительно выдающейся Лехиной производительности. «Агея» рифмовалось с «апогеем», мол, в этом году он достиг своего апогея. До апогея было еще далеко.
Агеевское же стихотворение «На мостовой» с этим самым «тук-тук» было о чернорабочей, трамбующей на жаре мостовую. «Тук-тук!.. Навязчивый стук // Полнит всю мостовую. // Тяжелой „бабой“, тяжестью рук женщина камни трамбует…» Умаявшись, стирая с лица пот, идет она к пивному ларьку, что стоит неподалеку, в котором торгует тучный наглый мужчина, она берет «большую», устало пьет… «Рядом идем мы с вами, // И нам нелегко понять, // Что этих двоих местами // Стоило б поменять…»
Вот стихи, вот темы! И заметь: он почти не пишет о себе, а ты, брат, только о себе и пишешь! Справедливо будет сказать, что и остальные кружковцы, на мой взгляд, и Брит, и Городницкий, и Трофимов, писали тоже преимущественно о себе, только, не в пример мне, серьезно. «Через себя» — о многом.
На обсуждение стихов Володи Брита той осенью в Горный пришел поэт Сергей Давыдов, уже частенько печатающийся в газетах в статусе «рабочего поэта» (токарь на заводе «Севкабель»), но и в этих подцензурных публикациях не опускающийся до воспевания любимого станка (что весьма поощрялось). Пятью-семью годами старше нас, еще успевший захватить войну, матерый крупный красивый мужик, по приватным разговорам с ним — ходок и выпивоха, он был принят нами и как поэт, и как личность.
Послушав Володины стихи, а было читано и такое — к годовщине смерти Сталина:
«…Проверенные на живучесть // Упрямо тянутся ростки. // Идут искать иную участь // Из царства гнета и тоски. // Весна растет неудержимо, // И, гордость прежнюю забыв, // Обломки старого режима // Уходят льдинами в залив», — послушав стихи, Давыдов сказал, что с удовольствием, кабы мог, уступил бы Бриту свое место на газетной полосе.
— Для этих стихов, Сережа, газета должна быть другой, — засмеялся Глеб Сергеевич.
Поскольку Глеб, помимо нашего, вел еще и ЛИТО в Политехническом институте (в 56 году он передал его Льву Мочалову, славному поэту давыдовского возраста), кружковцы-«политехи», как бы наша родня, появлялись у нас регулярно. Особенно мы сдружились с Витей Берлиным, Олегом Юрковым и, конечно же, с Сашей Штейнбергом, который стихов не писал, но мало кто из поэтов так любил и знал литературу, в особенности тогдашнюю молодую.
«Политехи» были ребятами активными и деловыми. И неспроста первый общегородской вечер студенческой поэзии, в ноябре пятьдесят четвертого, проходил именно в Политехническом институте.
В просторечии вечер именовался «турниром поэтов» — в память не то средневекового мероприятия, не то игрища начала века с участием Маяковского, Северянина и прочих турнирных бойцов.
Грядущее мероприятие, без преувеличения, взбудоражило студенчество. Стихи каких-то молодых поэтов кто-то где-то непременно слышал, кого-то кто-то читал, а тут (впервые!) — все враз, живьем, твои сверстники, скорей всего единомышленники, а кроме того, если уж это турнир, то — кто кого?
От Горного института Глеб выделил на «турнир» такую команду: Британишский — Городницкий — Агеев — Тарутин, а еще Рацер, грядущий автор комедийных эстрадных пьес, а тогда — пятикурсник, посещавший кружок считанные разы, малоинтересный нам поэт.