По набитости просторный актовый зал Политеха я сравнил бы с современными шабашами популярных рок-групп. Тогда же увиденное столпотворение сравнивать мне было не с чем. Люди сидели на подоконниках, стояли в проходах, все двери были распахнуты, и в них тоже густо толпился народ. Это было самое начало массового «поэтического бума», прокатившегося по стране.
Выступавших было человек под сорок, и читали они в два отделения: кто куда угодил. Мне досталось второе отделение. В зале я неожиданно встретил Леву Левинзона. давнего своего приятеля по «Труду». Левушка был теперь студентом Сангига и пришел «поболеть» за универсантов — Шумилина и Гусева, с которыми сдружился в литкружке поэтессы Елены Рывиной. (Поэты-журналисты шастали по многим литкружкам в поисках признания и славы.)
Договорено было читать на вечере не более трех-четырех стихотворений, да и то — ориентируясь на реакцию зала: не принимает зал — уходи со сцены. Мне запомнилось (вообще вечер этот помнится мне фрагментарно, и на целостную картину я не претендую), мне запомнилось, как упрашивал публику какой-то не понравившийся ей поэт: «Ну разрешите, я прочту еще одно, коротенькое!» — «Хватит!» — непреклонно ревел зал.
Зато как были встречены горняки: Агей, Брит, Городницкий! Только совестливость не позволяла им читать до полного удовлетворения слушателей, каждого из них провожал со сцены гром аплодисментов.
— Ну, как тебе? — гордо спрашивал я Левушку.
— Да ничего вроде бы… — вяло дергал плечом поэт и прыгун в длину.
А вот и Шумилин на сцене. Перебирая пальцами пальцы уже знакомым мне жестом трогательной застенчивости, прочел он уже слышанные мной стихи о папе, маме, сынишке и машине «Москвич», а потом еще что-то, столь же умильное. Эх, Валера… «Маршак помрет, Барто не тянет, детская литература — моя!» — вспоминались мне его посулы. Тем не менее зал хлопал Шумилину весьма активно.
А на сцене — еще один знакомый мне универсант, Илья Фоняков. Фоняков обхватил трибуну руками, упер в зал лобастую голову. «Строитель!» — огласил он название стихотворения, оттолкнул трибуну, взмахнул рукой и пошел рубить фразу за фразой — ничего не страшащийся трибун. Строитель кладет свои кирпичи, а счастье стольких людей зависит от того, как скоро он построит этот дом! Зависит счастье и вот этих конкретных влюбленных, парня и девушки: «…И спать им хотелось бы вместе // Не только на скучных кино! (движение в зале — смело!) // У девушки в комнате мама, // Сестренка и брат-егоза. // Вот так и рождается драма, // А мы лишь отводим глаза!» — разил поэт всеобщее ханжество. «Строитель, строитель, строитель, // Быстрее клали кирпичи!» — завершил стихотворение Илья, взмахивая рукой, точно подгоняя этого строителя, косвенного виновника драмы влюбленных. И остальные стихи поэта отличались такой же напористостью и гражданским мужеством. Ушел Илья Фоняков со сцены, провожаемый бурными аплодисментами.
Глеб Горбовский, почему-то тогда не выступавший, по поводу этого стихотворения выразился с присущим ему лаконизмом: «Вышел строить Фоняков, нафунял и был таков». Столь же лаконично Горбовский откликнулся и на выступление горняка Рацера: «На трибуну вышел Рацер. Надо ж где-то обосраться!».
Запомнился мне и впервые слышанный Евгений Рейн, о котором очень одобрительно отзывался Глеб Сергеевич. К сожалению, как и большинство в зале, я почти ничего не разобрал из-за чудовищной дикции, с которой он протарахтел свои стихи. (Во время получасового перерыва организаторы вечера предложили публике конкурс буриме с рифмами: «нега — телега и нос — насос». Какой-то остряк посвятил буриме Рейну: «Разгоняя лень и негу // И вешая через нос, // Рейн талантлив, как телега, // И работал, как насос»).
Завершал первое отделение Валентин Горшков, второкурсник-журналист. Совершенный восторг публики вызвало его стихотворение «Рассказ молотобойца» — о том. как этому молотобойцу посчастливилось слушать стихи приехавшего на завод Маяковского. «Вот бы к нам его молотобойцем! Дельный парень он, хоть и поэт!»
Бис! Бис! Браво! Шквал аплодисментов.
Я так подробно описываю этот «турнир» потому, что это было первое мое (да и прочих) выступление на такой огромной аудитории. Помню, меня насторожила и озадачила реакция публики: как мог, например, «Строитель» или тот же «Молотобоец» вызывать столь же массовый энтузиазм, как и стихи моих друзей-горняков, совершенно другие стихи, принципиально другие. Я тогда не подозревал еще об относительности успеха или неуспеха эстрадного чтения.