— Да брось ты за ней по всему институту гоняться! — убеждали меня приятели. — Она ж тебя в гробу видала! А посмотри, какая девочка (называлось имя) к тебе неровно дышит, а ты тут позоришься!
Что там «девочка», что там «дышит»! Я думал только о своей «грубой красавице», со щербинкой на переносице, с гайморитовым прононсом, с ее необычным равнодушием к литературе, с ее влекущим равнодушием ко мне.
Это наваждение тянулось на протяжении обоих учебных семестров и стоило мне немалых нервов. Впрочем, и творчество оно питало.
Стихи, написанные в Хакассии, я читал на первом занятии кружка вместе с остальными ребятами, привезшими свой летний «улов» со всех концов страны: Ленька — из-под Воркуты, Городницкий — с Гиссара, Брит из Сибири, Гена Трофимов — из Прикаспия. Это было памятное чтение. Я слушал товарищей со смешанным чувством гордости за них и некой ревности: ты-то как на этом фоне?
— Откуда что берется! — говорил Глеб Сергеевич. — Золотая у вас специальность, ребята.
Не тогда ли он окрестил поэтическое направление своих питомцев «горняцким реализмом»?
Опять у нас появились новички-первокурсники: Лена Кумпан, Эдик Кутырев, Андрей Битов (тогда еще не прозаик, а поэт).
Об одном грядущем нашем сотоварище Глеб Сергеевич предупредил нас особо. Давид Яковлевич Дар, такой же, как и наш Глеб, подвижник и воспитатель молодежи, руководитель Лито при «Трудовых резервах», передавал горнякам лучшего своего поэта — Глеба Горбовского.
— Я запомнил его по консультации в «Смене», — рассказывал нам Глеб Сергеевич. — Был там у него в одном стихотворении больной на приеме у врача. Стоял он перед врачом, худой, почерневший и согнутый, как горелая спичка. Хороша метафора? В общем, посмотрите сами, что это за поэт. Давно пора нам внести в Лито свежую струю. Но предупреждаю: держите ухо востро!
И вот появился у нас Глеб Горбовский — очкастый, кудлатый, с лицом красивым и породистым, с кистями рук, синеющими наколками, с двумя отрубленными пальцами (исколот он был весь, это мы узнали потом, как и подробности его фантастической биографии). Был Глеб как-то затаенно-надменен: мол, дайте мне только начать читать, поймете, с кем имеете дело, на хвосты сядете!
Он начал читать. «Муха», «Ерш», «Ослик», «Спички», другие — из самых забойных своих стихов той поры. «… Ослик тот до смешного скромен. Даже к детям он равнодушен. Город грохает, так огромен. В центре — ослик. Кульками уши. Тихий ослик, немного грустный. Служит ослик, как я — искусству».
Стихи были ярки, емки, необычны и — казалось не мне одному — совершенны. Глеб Сергеевич с удовольствием наблюдал некую растерянность в наших рядах. Потом читали наши, и я с облегчением понял, что агеевский «Пес» и «Буссоль» Брита или «Камни» Городницкого — отнюдь не хуже стихов Горбовского, просто они другие. Да и себя я не считал лыком шитым.
— По-моему, вы будете полезны друг другу, — подвел итог Глеб Сергеевич.
В ноябре в Ленинграде прошел официально объявленный «День поэзии» с выступлением писателей в книжных магазинах города. Они вживе читали свои стихи, раздавали покупателям автографы, запросто общались с публикой — все это было впервые. Было заранее известно, кто и где выступает, мы знали, что в такие-то магазины (обычно наиболее престижные) ходить не стоит, будут выступать одни официальные барбосы, а вот в таком-то магазине на Петроградской (или в таком-то в Кировском районе) будут читать настоящие поэты — такой-то и сякой-то…
А в конце того же «поэтического» ноября в Политехническом институте состоялся второй вечер студенческой поэзии. Народу было не меньше, чем в прошлый раз, публика была столь же активна и азартно заинтересована, и хоть воспринималось событие мною не так остро, как прошлогоднее, но волнений было много. Хороших поэтов на этот раз было гораздо больше, не могли не запомниться Кушнер, Бобышев, Найман, Раиса Вдовина, но все мое внимание было сосредоточено на своих. Опять горняки прошли на ура (с нами был и Гена Трофимов), а новоявленный «горняк» Глеб Горбовский вообще поставил зал на уши. Мало того, что стихи были прекрасными, он еще и читал артистически.
После окончания вечера наши пошли поддавать с «политехами» в их общежитие, тут же рядом, и, как они ни уговаривали меня, компании я им составить, не мог: я должен был проводить на платформу Ланская Галю, приглашенную мной на этот самый «турнир» и проскучавшую весь вечер.
— Что тут интересного? — допытывалась она. — Одна болтовня! Дура я, дура, лучше бы химию учила, послезавтра коллоквиум!
Не она дура, а я дурак: тогда бы мне с ней и расплеваться. Да только время еще не пришло.