— Нас… отдают… в ремесленное… учи-и-лище!.. — прорыдали мы врастяжку, утирая слезы и сопли.
— За что же это?
— Мы упали на пол… Мы с Голомысовым (мы с Тарутиным) боролись и упали на пол… — отвечали мы Верочке и всему нашему классу, заинтересованно затихшему. — Мы больше не бу-у-у…
— Ну-ка, успокойтесь! — приказала Верочка, сострадая. — Садитесь на место, нука живо!
Но дойти до места нам с Голомысовым не удалось. Распахнулась дверь, и в класс ворвался завуч: френч, галифе, сапоги, косая челка над круглым очкастым лицом.
— Вам где было приказано дожидаться? — заорал он на нас. — Живо марш туда, где было велено стоять!
— Сергей Иванович, простите их, они уже все осознали и больше никогда так не поступят! Простите их, пожалуйста! — как-то совсем не по-учительски попросила завуча Верочка.
— Простить? А вы знаете, Вера Ивановна, что эти ваши бандиты сбили меня с ног! И чуть не сбили с ног Нину Гавриловну, пожилого человека! Да по ним не только ремесленное, тюрьма по ним плачет! А ну, марш (это нам с Голомысовым), долго мне тут с вами чикаться? — и повел нас к лобному месту, правда, уже не за шкирки, а легкими толчками в спины.
— Сергей Иванович! — Верочка выскочила из класса вслед за нами, и, поскольку завуч, даже не оглянувшись, скрылся в своем кабинете, в этот кабинет влетела и она, сама уже чуть не плача.
Что там было говорено в кабинете, я не узнаю никогда, как не узнаю с достоверностью: в самом ли деле звонил завуч по инстанции или же, нажав на рычаг, вхолостую крутил диск телефона и грозно орал в трубку, слушая в ответ лишь короткие гудки.
Дверь завучева кабинета открылась, выпустив Верочку.
— До первого замечания! — раздалось из кабинета. — До первого самого ничтожного замечания! И родителям их так и скажите!
Верочка отлепила нас от подоконника, повернула в нужном направлении и, тоже слегка подталкивая в спины, повела обратно в класс. Но насколько же эти ее подталкивания отличались от завучевых! Благословенны будьте, Вера Ивановна, самый любимый учитель всей моей школьной поры. А пробыла она в нашей школе лишь два года.
3
Несмотря на благодарную любовь к Вере Ивановне, ни в русском языке, ни в литературе (ее предметах) я отнюдь не преуспевал, а что к стихам не имел особого пристрастия — это уж точно.
И вдруг, в том же четвертом классе, с полной неожиданностью для себя, я сам начал писать стихи, вернее, те ужасающие творения, которые я для себя определял этим гордым словом.
В сожженном мною архиве (см. выше) имелась тетрадка в косую линейку, начатая честным диктантом (отметка: четыре с минусом) и двумя упражнениями, а далее изведенная под самостоятельное творчество. Корявым почерком тех времен я записывал сочиняемое впрогон, по всей ширине страницы, без разбивки на стихотворные строки, так, что о наличии куплетов можно было догадаться лишь по отчеркиваниям после их завершения. Там были какие-то послания к соученикам, смысла которых я не смог понять, перечитывая это годы спустя, там было начало поэмы про колхоз (самое, кстати, складное, ввиду полного незнакомства с предметом описания). «Под первый петушиный крик Работа закипела. Все трудятся. Максим-старик Не отстает от дела…» Этот старик пастух, пригнав стадо на луг пастись, садился в тени с газетой, активно реагируя на мировые события: «…в сердцах Макартура ругнул, А пес в лицо его лизнул…»
Самым чудовищным в этой тетради было некое произведение, типа пьесы в стихах, в каковой пьесе участвовали Адам и Ева, архангел Автандил (плод моего невежества), соученик мой Вова Тарасов, а также Бог (прости меня, Господи!). Это кромешное произведение я даже не берусь комментировать.
От многих собратьев по перу, причем самого разного творческого уровня, мне приходилось слышать (особенно в последние годы), что сочиняют они как бы не сами, а как бы записывают диктуемое, причем имеют в виду запредельные небесные сферы. Хорошо, коли небесные, а ну как — подземные? Те самые «врата ада»?
Я думаю, что дело обстоит проще, без эксплуатации запредельных сил. Некоторые философы, например, утверждают, что в плане Логоса, Великого Строителя Вселенной, еще до начала времен, наличествовало все, что свершилось, свершается и чему еще предстоит свершиться на Земле. В том числе и существование на ней поэтов. А поэтам, применительно к их свободе воли, предоставлена возможность: либо трудиться во имя торжества Мировой Гармонии, приобщая к ней нечто, от века сущее, пребывающее доселе в немом небытии, оживляя и озвучивая его, либо, стало быть, трудиться на разрушение этой Гармонии, вгрызаясь в нее челюстями своего творчества. Об этих вторых говорить я не стану, а пример первого варианта — Пушкин. Мне представляется, что и «Евгений Онегин», и «Медный всадник», и… (нет нужды перечислять) всегда незримо существовали в Мироздании, но нужно было родиться Пушкиным, чтобы извлечь их оттуда и утвердить на Земле в той же несомненности, как существуют на ней Гималаи или Черное море.