Но это был лишь первый критический выстрел на поражение.
Полтора года спустя Борис Слуцкий, очень интересовавшийся горняцким Лито, подарил мне свою первую, недавно вышедшую книгу стихов «Память», написав: «Олегу Тарутину в доказательство, что от статей не умирают».
Вряд ли Слуцкий имел в виду эту полуторагодовалой давности статью.
Так начался мой контакт с печатной критикой. Переживал я этот удар в одиночку. Кружковцы, конечно, сочувствовали мне, говорили, что все это несправедливая чушь, не стоящая нервов, что через день даже те, кто читал эту статью, о ней позабудут… Что еще могли сказать они, обласканные тем же самым критиком?
Глеб Сергеевич, который в литературной жизни навидался всякого и начисто был лишен сентиментальности, сказал так:
— Привыкай, брат, к таким зуботычинам. Литература вообще дело жестокое, а это еще что! И чтоб никакого слюнтяйства!
Главное, что меня угнетало, — это неотступная мысль о том, что эту статью читал и обсуждал весь город. Какое там «через день позабудут». Я представлял, как статью обсуждают на занятиях в вузовских кружках, просто в студенческих компаниях: «А про Тарутина читали? Как он его, а?..» — и мне хотелось взвыть от бессильной обиды и тоски.
Внешне же я держался браво. «Водосточная труба. На конце трубы — губа. Слюни капают с губы — Сеет дождик, стало быть. На глазах у всех людей Чуть не капнуло с моей, Но в момент в последний слюни Я не свесил, я их сплюнул. Сплюнул слюни и пошел. Шел и думал: хорошо! А деталью характерной Было то, что было скверно…» — из стихов тех дней.
Как бы в доказательство того, что статья не прошла незамеченной в студенческой среде, на мое имя в редакцию «Горняцкой правды» пришло письмо. Но письмо — мне в поддержку, на четырех страницах, убористым почерком. Писал студент-универсант, второкурсник, некто Юрий Кузнецов. Он начал с того, что матерными словами (впрочем, извиняясь за это) покрыл и Яковлева, и всю официальную критику, которой просто не дано услышать и понять молодых.
«Ты, Олег, — писал он, — прочтя эту статью, быть может, поверил этому мудаку и усомнился в своем пути? Не верь и не сомневайся! Они же этого только и ждут!»
Далее Юрий Кузнецов писал, чем ему нравятся мои стихи и чего, по его мнению, в них еще не хватает. Завершая письмо, универсант признавался, что тоже пишет и, мол, неплохо было бы нам встретиться и поговорить очно.
Но я не встретился и не поговорил — надо было уезжать на практику.
26
На практику я устроился от лаборатории геологии угля, коллектором. Практика предполагалась интересная. Из Питера нас ехало трое: начальник отряда и я с еще одним студентом-ботаником. Поездом до Караганды, а далее — машиной, в самый угол Юго-Восточного Казахстана, в город Зайсан, откуда уже — к самой китайской границе.
В Караганде, где многое было узнаваемо мной с прошлого года, мы несколько дней расслаблялись на базе московских биологов, в Ботаническом саду (сравнить с прошлогодними вокзальными лавками!), а затем погрузили отрядное барахло в грузовик с брезентовым верхом и двинулись в путь к той самой китайской границе.
Отряд наш увеличился на трех человек: на повариху и работягу местного найма, плюс — шофера-москвича, мужчину лет под сорок по имени Леша. Машина тоже была московская, пригнанная своим ходом из столицы. Начальник — толстый, уравновешенный, смешливый геолог-угольщик — ехал в кабине, временами подменяя шофера. Мы четверо, откинув спереди брезент, сидели в кузове на длинном рундуке, горланили песни или разговаривали. Повариха — тетка неопределенного возраста — попала к нам после отсидки, за что сидела, каков был срок, она не говорила. Хоть с головой у нее было не совсем ладно, поварские дела она вершила исправно. Работяга — долговязый карагандинец-допризывник — больше всего на свете любил кино. Он все норовил пересказать нам содержание «Подвига разведчика», а также неизвестного нам фильма «Серебристая пыль», в котором американские зверюги-ученые проводили смертоносные опыты на неграх, посыпая их этой самой пылью. В истинности всего, виденного в кино, этот Коля не сомневался.
Мы катили по малолюдным степным дорогам, минуя поселки, становища, целинные совхозные палаточные городки, снова становища, снова поселки… Изредка останавливались там, где имелись столовые или магазины, — поглазеть. При начале сумерек мы начинали присматривать место для ночлега, машина съезжала с дороги, мы разводили костерок, ужинали, а потом вынимали раскладушки, спальные мешки и укладывались под открытым небом, под звездами. За весь долгий путь я не помню ни одного дождя, ни одной пасмурной ночи.