Одним словом, прикинулись дурачками, что и устроило обе стороны. Все же была еще «оттепель».
В Питере прошел очередной День поэзии (уже — традиция), в книжных магазинах продавался мягкокорочный фолиант Московского дня поэзии со стихами Заболоцкого, Ахматовой, Цветаевой (впервые), Мартынова, Слуцкого… Вышла книжка рассказов Платонова, вышла «Повесть о Ходже Насреддине» Леонида Соловьева. Об этой книге — особо.
В детстве я, конечно, видел фильм «Насреддин в Бухаре» с популярным артистом Свердлиным в главной роли, несколько лет спустя видел фильм «Очарованный принц» с тем же героем, потом прочел книгу «Возмутитель спокойствия» и порадовался веселой истории, в которой присутствовали глупый эмир, жадный ростовщик, шпионы, алчные придворные, и всех их оставлял в дураках веселый и неуловимый (и неуязвимый) Ходжа Насреддин, любимец народа. Я порадовался этой книге, но даже фамилии автора не запомнил. И вот теперь на какой-то лекции я дочитываю последнюю страницу полной, совокупной повести о Ходже Насреддине и закрываю книгу, совершенно потрясенный. И мне хочется тут же снова перечесть эту повесть, особенно — «Очарованного принца», но еще больше хочется мне, чтобы как можно больше народа прочли ее, а прочтя, почувствовали то же, что и я: совершеннейшую уникальность, ее пророческую мощь. Так вот ты каков, истинный Ходжа Насреддин, воспринимаемый прежде веселым бродягой, любимцем фортуны, походя совершающим добрые дела. Так вот каков он, писатель Леонид Соловьев — имя отныне для меня навеки незабвенное. И как совершается подобный прыжок от талантливого («Возмутитель…») к великому («Очарованный принц»), неужели жизненные страдания (я уже знал о лагерном сроке Соловьева) — истинная плата за такое преображение?
Занятия в Лито становились все интереснее и затягивались допоздна. Помню одно зимнее занятие, на котором не было конкретного обсуждаемого, просто читали по кругу новые стихи. Впервые тогда мы услышали Ленькину «Дорогу на небо»: «Дорога — словно трап на пароход — Шла на небо. И шли по ней солдаты. Я все считал, считал, теряя счет, Солдатские избитые приклады. Солдаты эти были для меня Какой-то неопределимой нации: Ни слов, ни самокрутного огня, Ни песен, по которым догадаться бы! Дорога шла, теряясь в облаках… А у подножья вздыбленной дороги Все женщины, все женщины в платках стояли, опечаленны и строги…» И вот уже сам он идет в этом строю, в этом немом строю убитых. «И мы идем с гранатами на небо — Мы оставляем землю без войны… Холодный мрак… Темно вокруг и слепо… Какие сны! Какие снятся сны».
Горбовский читал «Поэт и коммуналка», «Скука», «Доброе утро» — о том, как на Смоленском кладбище круглосуточно вещал репродуктор: «На кладбище: „Доброе утро!“ — По радио диктор сказал. И как это, в сущности, мудро! Светлеет кладбищенский зал. Встают мертвецы на зарядку, Тряхнув чернозем из глазниц…»
Читали другие, читал я — среди прочего — недавно написанную «Казнь — о Христе, но о Христе-борце (тогдашняя моя позиция): ·Вот видишь крест? Дрожи! Визжи!.. Он рвал веревки за спиною, Он молод был, он жаждал жить, Он знал, что жить на свете стоит…»
После занятий все были слишком возбуждены, чтобы разойтись. Была кромешная погода с мокрым снегом и ветром, мы остановились на набережной возле сфинксов. Появилась бутылка водки, но не было стакана. Мы выскребли яблоко (у кого-то нашлось единственное) и по кругу пили из него, мы все и Глеб Сергеевич, в своем неизменном пальтишке и в берете, сдвинутом набок. На втором круге голодный Горбовский не удержался и, выпив свою долю, закусил тарой, а поскольку пить «из горла» тогда никто, кроме него, не мог, то и все недопитое в бутылке досталось ему же. Потом мы шли по пустынному мосту Лейтенанта Шмидта и голосили «Снег» Городницкого — первую песню Алика, враз получившую широкое признание публики.
Весной в «Советском писателе» вышла «Первая встреча», тоненький твердокорочный сборник молодых ленинградских поэтов. Открывал его Леонид Агеев, а я был предпоследним (перед Уфляндом). Там я впервые прочел стихи Тани Галушко, до этого лишь однажды слышанной мной на выступлении и запомнившейся тогда лишь знойной внешностью. Слава Богу, эта красотка оказалась настоящим поэтом. А тираж сборника был три тысячи экземпляров — вдесятеро больше, чем у нашего прошлогоднего, институтского.