Применительно же к варианту «диктовки» — готов с горечью признать: все корявые вирши из помянутой тетради задиктованы мне, несомненно, чертом, не поленившимся потратить не менее двух месяцев своего времени на четвероклассника.
Наваждение прекратилось, как только кончилась тетрадь, исписанная вместе с внутренней стороной обложки. И тут же я забыл о своем лихорадочном стихотворстве и очень удивился бы ему, попадись мне на глаза эта тетрадь, тут же куда-то пропавшая. (Через несколько лет, при переезде нашей семьи с Инженерной, тетрадь нашлась под диваном, никогда не сдвигавшемся с места.)
Помню, в шестом классе другая уже классная воспитательница (тоже русский язык и литература) изредка устраивала нам вечеринки, призванные укреплять дружбу и содействовать нашему общему развитию. В складчину покупались соевые конфеты «кавказские», какое-нибудь печенье подешевле, но в большом количестве (карточки уже отменили), в школьной столовой бралась посуда, кто-то приносил из дому вазу, кто-то красивое блюдо, кто-то патефон с пластинками, из класса выносились парты, ставились столы, и начиналось веселое чаепитие, обязательно — с художественной частью. У нас был свой виртуоз-гитарист, свой чечеточник — постоянные и обязательные исполнители. Конечно же, и всем прочим не возбранялось являть свои таланты, кто во что горазд: хочешь спой, хочешь спляши, хочешь продекламируй что-то, желательно не из школьной программы.
Так вот, на одном из таких вечеров Таисия — наша тогдашняя классная — объявила:
— А теперь Рудик Молев прочтет нам свои собственные стихи! Просим, Рудик, просим! — и захлопала в ладоши, призывая и нас поощрить юного автора.
Юный автор Рудик Молев поднялся над столом и, больше обычного шепелявя (речевой дефект после блокадной контузии), начал читать свои стихи. Сначала, помню, был забавный стих про кота, который такой умный, что даже сам садится на унитаз, за что его уважают все соседи по квартире. Потом было что-то трогательное про маму, а последнее стихотворение было рассуждением о процессе его, молевского, творчества. Дескать, не пойму, как это все получается. Вот сижу, сижу за столом, и вдруг что-то приходит в голову, и я записываю, а потом прочитаю и думаю: что за ерунда получилась?..
Стихи были приняты собравшимися с большим энтузиазмом, автору долго хлопали, хотя болезненный и неуспевающий Молев (он же Моль) никаким авторитетом в классе не пользовался. Лично я был изумлен услышанным. Надо же — сам сочинил! Сидел, сидел и вдруг сочинил! И как это у него получилось? Как это вообще получается: бац — и сочинил?
К себе я возможность сочинительства даже не примерял, ибо, повторю, напрочь забыл о своем стихотворном периоде времен четвертого класса и исписанной и потерянной тетради.
В том же году Молев ушел из нашей школы, а впечатление, которое произвел на меня первый слышанный вживе поэт, да еще и сверстник, вскоре забылось.
4
Сочинительский зуд, пожизненно не прекращающийся, обуял меня за рубежом четырнадцати лет.
Со стыдом должен признать, что побудительной причиной этого зуда послужило тщеславное соревновательство с классиком. Как-то, держа в руках том лермонтовских стихотворений, я случайно сунулся в предисловие, где среди прочих биографических сведений сообщалось, что начало творческого пути гениального поэта относится к четырнадцати его годам. Именно тогда Михаил Юрьевич, вернее, еще просто Мишель, бабушкин внук, осознал свое великое призвание. Стихов этого периода в книге не было, начиналось она «Жалобами турка», очень мне понравившимися. Но датированы «Жалобы» были 1829 годом, то есть, как я высчитал, годом Мишелева пятнадцатилетия. И тут меня прямо-таки ознобила мысль: сравняться с Лермонтовым хотя бы возрастом стихотворного старта. Он — в четырнадцать, и я — в четырнадцать, и если начать писать немедленно, то до «Жалоб турка» еще куча времени.
Откуда взялась эта мысль, почему втемяшилась мне в голову — не ведаю, но факт есть факт, коли обязался я не врать в этих мемуарах: побудительной причиной вполне сознательного моего творчества было наглое соревновательство с Лермонтовым.