Всей толпой, и глиссерист с нами, пошли от берега, сопровождаемые галдящими нанайчатами. Тут только я заметил, что у них, почти у всех, темные стриженые головы белеют проплешинами стригущего лишая. Ни хрена себе! Не хватало еще подцепить! Возле магазина — безо всякой вывески бревенчатого дома — стоял струганый стол на врытых в землю ногах, две скамейки по сторонам. Стол был заставлен посудой с недоеденной снедью, стояли кружки, стояли две порожние бутылки из-под спирта.
— Шурка, твоя очередь выставляться, — сказала завмагша краснолицей женщине в полевой одежде.
— Я только под запись, ты ж знаешь, — искательно ответила та, и я увидел, что лицо ее в самом деле испитое.
— По записи, у тебя перебор, — усмехнулась завмагша, — давай живые деньги, нечего тут!
— У меня только на полбутылки, — вздохнула Шура.
— Вот возьмите, — я вынул свои последние восемьдесят пять рублей, сэкономленные на бесплатном переезде, — вот, в общий котел, для знакомства…
Завмагша передала деньги Фомичу, тот ушел и вернулся с двумя бутылками спирта. И началось бакторское застолье на вольном воздухе. Шура, наша повариха, оказалась разнорабочей местного найма. Биография у нее была пестрая и, судя по всему (наколки, например), не без отсидки. Почему-то она сразу же начала меня прельщать ленинградками, находящимися теперь в тайге, в верховьях Горюна. Зоечка — такая девочка: ножки, бедрышки, буферочки!.. А Наденька — студентка — та вообще конфетка!
В какой-то момент застолья, попрощавшись, пустился в обратный путь водитель глиссера. В какой-то момент подсела к столу беременная нанайка со своим младенцем на руках, и тоже пила, и даже вливала с ложки разбавленный спирт в рот расхныкавшемуся младенцу, а завмагша гнала эту нанайку из-за стола, суку пьяную! В какой-то момент Фомич грохал кулаком по столу, грозя запалить и магазин со складом, и весь этот сраный поселок, — видимо, жена протестовала против очередной бутылки. В какой-то момент опять появилась беременная, уже без младенца, но со шкурой выдры, на которую хотела выменять у меня часы плюс — на бутылку спирта. В какой-то момент я, не желающий и не могущий больше пить огненную воду, заеденный комарами, которых якобы «сегодня нет», потребовал у Шуры как представительницы нашей партии хоть какого-нибудь пристанища. Я был отведен Шурой на базу партии, в помещение бакторской школы, состоящей из одной большой вытянутой комнаты, совершенно пустой, если не считать стола с двумя чурбаками-сиденьями и высокой лежанки под марлевым пологом. И тут было полно комаров, и хотелось одного: скорее забраться под полог и уснуть. Но повариха, с теми же подмигиваниями и ужимками, с которыми соблазняла меня Зоенькой и Наденькой, далекими таежницами, сказала, чтоб под полог я пока что не лез, что она приготовила мне сюрприз.
Повариха удалилась, а вернувшись вскоре, в дверь не вошла, а впихнула в комнату ту самую молоденькую нанайку в белом платочке, что была среди встречающих на берегу.
— Вот тебе и сюрприз! — крикнула из-за двери повариха. — Зовут Милой! — и, хохотнув, захлопнула тяжелую дверь.
— Мила, — представилась нанайка и, поправив платочек, протянула мне ладошку лодочкой. — А вы из Ленинграда приехали? Эта Шура — такая смешная… Говорит, что я очень понравилась…
Именно с этой молодой нанайкой, на лежанке под пологом, я расстался наконец с осточертевшей мне невинностью. Именно — с нанайкой, вот что значит — сын этнографа!
Утром Милы, вроде бы уснувшей вчера рядом, под пологом не было. Пришла Шура. Ко вчерашней ее амуниции прибавился накомарник с поднятой над лицом сеткой. Она принесла миску горячей картошки, слабо заправленной тушенкой, сказала, что с сегодняшнего утра я поставлен на пищевое довольствие, а Мила, сообщила она, с раннего утра уехала на огороды — это километрах в десяти ниже по Горюну. Ну как, понравилась она вам?
Покраснев, я задал Шуре встречный вопрос. Будучи сыном этнографа, я поинтересовался: национальная ли это нанайская особенность — неснимаемый белый платок на голове?
— Никакая это не особенность, — усмехнулась повариха, — просто у Милки волосы лишаем выстрижены, вот она и прикрывает.
Мама миа! Я побледнел. Теперь и мне в платочке ходить, после вчерашних-то контактов!
— Не бойся, не пристанет, — успокоила меня повариха, — ее еще в детстве облишаило, тут почти все такие. Ты собирайся, Фомич уже с моторкой возится, скоро поедете. Вчера, к ночи уже, сверху на оморочке Алитет приплыл. Это кличка у него «Алитет», а вообще-то он Афанасий Самар, рабочий наш. Тут почти все Самары, — пояснила повариха. — Говорит, Гришечкин из тайги на Горюн уже вышел.