Самое время было уносить ноги из Бактора, слишком уж гостеприимно и бурно встретившего меня вчера.
На базе я повесил на гвоздь одежду, в которой приехал, облачился в полевую робу и ботинки с обмотками. Эти брезентовые обмотки, если сделать напуск над шнурками, говорят, не пропускают воду и вполне заменяют голенища.
Уже через полчаса моторка с хмурым, непроспавшимся Фомичем за рулем пилила вверх по Горюну, берега которого то сужались меж скальных выходов, то расширялись на ровных заболоченных участках. Туча гнуса стояла над нами даже на середине реки, не давая поднять сетку накомарника. Эти твари, много меньше комара, состояли из крылышек и того, чем они выгрызали кусочки кожи, вызывая нестерпимый зуд.
— Мокрец, — назвал эту разновидность гнуса Фомич.
Никакой жидкости или мази против этой нечисти у меня не было, время от времени я опускал в воду изъеденные мокрецом кисти рук, матерясь сквозь стиснутые зубы: такого обилия кровососов я и вообразить себе не мог.
— В тайге этой пакости еще больше, и не сравнить, — говорил Фомич, подогнав моторку к берегу и поедая картошку со сметаной, приготовленную ему в дорогу заботливой завмагшей. Миску он просунул под сетку накомарника, иначе пришлось бы ему глотать свою снедь пополам с мокрецом.
Фомич рассказал мне по дороге, что Бактор — колхоз, рыболовецкий и зверодобывающий. Кроме того, колхозники сажают картошку и заготавливают сено для коров и трех лошадей. На мой вопрос: «Где же все эти бакторские колхозники, когда вчера я видел лишь двух нанаек и детишек?» — Фомич ответил, что кто где. Большинство работают по экспедициям, один — Юрка Самар (тут все Самары) — загнал колхозное сено и загулял в Нижней Тамбовке. Теперь коров придется либо продавать, либо, скорее всего, резать, а лошади сами сбежали, уплыли на остров, целы ли, нет ли — никто не знает. Председатель караулит картошку вместе с Милкой твоей вчерашней, чтоб без него не выкопали и не пропили. Караулит и Милку заодно потягивает. Этот председатель еще и директор школы, и фельдшер, во время корейской войны насобачился, и депутат наш поселковый, и у вас кем-то оформлен — эвона сколько должностей нахватал! Сейчас в Бакторе затишье, вся работа — осенью и зимой: путина и охота. Придет путина — вот уж попьют спирта! Из Комсомольска шакалов наедет за рыбой да за шкурками: пять кетин — бутылка, а шкурки… Моя баба на фактории шкурки и принимает. Все у нее в долгу по уши. Я с ней два года только и живу. Сын у меня свой, шестнадцать лет, в Тамбовке сейчас у сестры, скоро сюда его заберу, у вас будет работать…
На моторке шли мы часов пять. Река сузилась, с двух сторон подступила тайга.
— Эвон они! — крикнул Фомич и резко подал моторку к правому берегу.
На небольшом травянистом пляже стояли трое. С рюкзаками и ружьем я выпрыгнул на берег. Невысокий, загорелый, прямоносый и мрачноватый мужчина лет за сорок, немного похожий на индейца, в накомарнике с откинутой сеткой, протянул руку:
— Гришечкин, — представился он, — Сергей Александрович. А вы — Тарутин? Олег… эээ…
— Олег и есть, — отверг я отчество, здороваясь с ним и двумя молодыми его спутниками: нанайцем Юрой и земляком Володей.
Гришечкин торопился в Комсомольск.
— Вернусь дней через десять, — сказал он.
— А что мне пока делать?
— Я вам не указ, — поморщился немногословный Гришечкин, — я такой же геолог, как и вы. Там на лагере еще два геолога — Зоя Москаленко и еще один выпускник — Гостинцев, решайте с ними. — Гришечкин прыгнул в лодку, Фомич оттолкнулся от берега, и моторка ушла вниз по Горюну.
— Пойдем на лагерь? — спросил меня бородатый Володя, оказавшийся практикантом из университета. — Тут недалеко, километров пятнадцать. И затесы у нас наделаны до самого лагеря.
О затесах я читал только у Арсеньева. Двинулись к лагерю: впереди нанаец, за ним Володя, сзади я — новичок. Над каждым из нас висела своя туча гнуса. «Так вот она, дальневосточная тайга…» — думал я урывчато, изо всех сил стараясь не отстать от спутников. Исчезни они сейчас — и не выйти бы мне отсюда, никаких затесов не отыскать. Тянул рюкзак с плохо пригнанными лямками, окаянное ружье, повешенное мной спереди, терло ремнем шею, пот лил по лицу, по телу, по ногам в ботинки, зудели кисти рук, туго перетянутые резинками, чтобы не пробрался энцефалитный клещ. Сколько же этих клещей нападало на меня с веток, сквозь которые мы продирались? И неужто же этот подлый гнус, которого столько, что живую массу его чувствует поднятая рука, что этот гнус — постоянная здешняя данность? И как ориентироваться в такой тайге, где нет ничего приметного, одни бьющие по морде ветки, одни корни, выворачивающие ноги?