В пологе при свече начинались поиски энцефалитного клеща, ползающего по одежде или, не дай Бог, уже впившегося. Отворотясь друг от друга и осмотревшись спереди, мы поворачивали поочередно друг к другу голые спины: посмотри, мол. Никаких грешных мыслей у меня при этом не возникало, хоть я и отмечал для себя матерую округлость созревших форм подруги, ее вдруг показавшиеся при осмотре груди. Отношения наши были исключительно дружескими, доверительно-заботливыми.
Зойка, вышедшая замуж за одногруппника еще в институте, переживала отголоски прошлогоднего забайкальского романа. Целую пачку писем от влюбленного в нее геолога я привез ей из Бактора, и она перечитывала их перед сном, изредка протирая затуманившиеся от слез очки. «Чуть бы еще, чуть, — рассказывала она мне, — бросила бы я своего Мишу…» Соответственно, и я рассказывал ей о Татьяне.
И снова — «затируха», чай, и снова: «Точка наблюдения 354. Корневой выворот… простирание… образец…» Жара, духота, гнус… Впрочем, в маршрутный ритм я втянулся быстро и даже что-то уже сочинял на ходу.
После полумесяца маршрутов мы вернулись на старую лагерную базу, где нас ждал Гришечкин. Начальница вышла из больницы и пребывала в Нижних Халбах на пути в Бактор. (Кстати, всезнающая Зойка поведала мне, что у Антонины с Гришечкиным роман.)
В маршрут с выходом на Горюн я шел уже самостоятельно, с рабочим Федькой, меньшим сыном Василия Ивановича. Маршрут рассчитывался дня на три-четыре, да и то — если делать его, не перемогаясь, нога за ногу. У меня теперь была своя карта с пунктиром намеченного хода, с обозначением места встречи отрядов на реке. Радовало меня то, что часть моего маршрута шла по хребтику, где гарантирован ветерок, где гнуса заведомо меньше.
Мы шли, совершая все положенное в маршруте: Федька мыл шлихи, я описывал ход, отбирая пробы. Хребтика, который должен был появиться через пять километров, все не было, хотя прошли мы, считая шаги (шестьдесят четыре пары шагов — сто метров), не менее семи километров. Заподозрив неладное, я влез с компасом на самое высокое дерево: в нужном нам направлении не просматривалось никаких высот. Хребтик был в стороне, резко правее, но что это за хребтик? Куда это я запилился, какие шлихи, из каких ручьев мыл Федор, какие пробы отбирал я?
Пошли направо — опять никаких хребтиков! Тут я запаниковал. За все свое детство я не облазал столько деревьев, сколько в тот несчастный день. Куда идти? Переночевав пес его знает где, я решил вернуться к началу маршрута и оттуда стартовать по новой. Это была самая большая моя глупость. Пытаясь совершить обратный путь по дневниковым отметкам азимутов хода, я запутался вконец. Федька мой, парнишка лет семнадцати, заметно пригорюнился. Перед каждым моим подъемом на очередное дерево он вспыхивал надеждой и тускнел, когда, ободранный и мрачный, я сползал по стволу наземь.
Вторая наша ночевка была в безнадежно незнакомом месте. Стараясь поддержать в напарнике бодрость духа, я рассказывал ему анекдоты, пересказывал фильмы, даже пел, но взбодрить его не мог. Федька уже готовился к безвестной погибели в дебрях приамурской тайги вместе со мной, хреновым предводителем. В ответ на мои рассказы и песни он поведал мне историю о том, как якобы три года назад в этих краях сдался властям японский шпион, неправильно сброшенный с парашютом, проплутавший в тайге полтора месяца. Он сдался, сжевав весь свой шпионский шоколад и тонизирующие таблетки, расстреляв весь боекомплект, и был счастлив, что вышел на людей живым, хоть оголодавшим и ободранным до предела.
Самим нам голодная смерть не грозила: мы набрели на орешник. Здешние орехи были покрыты кожурой, усеянной тончайшими жалящими иглами, но мы очистили эти орехи и набили ими по полрюкзака каждый. После орехов мы кружили еще два дня. Я уже не верил не только карте (что оказалось справедливым), но и компасу: правильно ли он, зараза, показывает? И вообще — действительно ли красная стрелка должна указывать на север?