Пропев десятка два нескладушек, Боков наконец притомился, отложил балалайку и спросил, кто мы такие и откуда узнали этот адрес? Услышав, что мы — ленинградские поэты Александр Кушнер и Олег Тарутин, он соскочил с дивана, горячо пожимая нам руки. О Саше он уже слышал, а мою рукопись читал, запомнив из нее одно стихотворение, точнее (как выяснилось), одну строчку этого стихотворения.
— Знаешь, — радостно говорил Боков жене, — у него (у меня) есть стихотворение о том, как в геологической экспедиции варят аиста!
— Журавля, — уточнил я.
— Ну да, журавля! — отмахнулся меценат. — Дело не в журавле, а в крупе!
— Фу, какое варварство — варить журавля, — сморщилась жена.
— Да жрать они хотели! — кричал Боков. — И не в этом дело! В крупе дело, говорю! Как у него там здорово сказано… Как у вас там сказано, Олег, напомните-ка! — орал он, бегая по комнате.
Совершенно обалдев от этих выкриков и беготни, чувствуя себя самозванцем-конферансье, силком вытолканным на сцену, я забормотал это чертово стихотворение «Журавлиное сердце». «Пухом, как снегом, покрылась земля. Грянулся — радость великая. Вот мы и щиплем того журавля, С голоду сами курлыкая. Вот в кипятке завертело крупу…»
— Вот! — воскликнул Боков, прервав мое чтение. — Именно «завертело» Этого ведь не придумаешь! Это нужно было видеть своими глазами! Поздравляю вас, это просто здорово!
Более всего боковские похвалы напоминали восторги редактора из рассказа хорошего нашего знакомого, прозаика Вити Голявкина, «Среди потока самотека». Там редактор восторгался фразой автора «Жара жгла»: «У вас очень точно сказано про жару: „жара жгла“. Она именно жжет! — радовался редактор. — Сразу чувствуется, что вы видели это собственными глазами. Поздравляю».
Кушнер тоже знал этот рассказ. Мы переглянулись, фыркнув. Вообще, все было в высшей степени несерьезно. Никакой помощи нам, молодым периферийным поэтам, москвич Боков (с высот правления) не предложил, а предложил дерзать, как дерзает, например, его молодой друг Андрей Вознесенский. Это ведь он написал знаменитое: «Богу — Богово, а Бокову — Боково» — знаете это стихотворение?
Мы вывалились из этой квартиры, точно мыла наевшись. Более всего мне было совестно перед Кушнером за все мои посулы, связанные с Боковым. И на кой ляд высунулась та самая соседка со своими явочными адресами!
— Ладно, — махнул рукой Кушнер, — хорошо, хоть тебя признали автором строки. «Это нужно увидеть своими глазами!» — выкрикнул он, подражая пронзительному боковскому голосу. Мы захохотали. А в Ленинграде среди кружковцев, которым мы пересказывали нашу московскую эпопею, эпизод с посещением балалаечника пользовался особым успехом.
А месяца через полтора я получил уже местное письмо из Ленинградского отделения «Советского писателя». Отстуканный на машинке текст предлагал мне как можно скорее забрать из издательства рукопись.
Забирать рукопись (ясно было, что она отвергнута) мы отправились с Володей Левитаном. На третьем этаже Дома книги, где помещался этот «Совпис», расписавшись в какой-то амбарной книге, подсунутой секретаршей, я получил эту несчастную рукопись в косо разодранном бандерольном пакете, густо оклеенном марками. Кроме рукописи, туда был вложен конверт и лист машинописной рецензии. Письмо- сопроводиловка было от того самого (не помню фамилии москвича, коридор издательства), а смысл текста был таков: поскольку, мол, автор — ленинградец, эта рукопись и отправляется по принадлежности. Просьба отнестись к творчеству молодого поэта внимательно и доброжелательно.
Итак, годовой круг замкнулся. Доброжелательное внимание к моему творчеству проявил член Союза писателей Глеб Пагирев, поэт. Вся рукопись была испещрена чернильными пометками рецензента. Отчеркнутые куски авторского текста сопровождались вопросительными и восклицательными знаками, причем вопрошал и восклицал Глеб Пагирев, движимый сильнейшим негодованием. Изредка, смягчаясь, он предлагал свои варианты рифм и целых строк, но тут же спохватывался и ставил над стихотворением жирный минус, обведенный кружком. Строки, особо ярко демонстрирующие авторскую развязность и безответственные намеки, Пагирев цитировал в рецензии. Самое сильное отвращение вызвало процитированное в рецензии почти целиком стихотворение «Комар», с концовкой: «И умер он, не вынув носа, А я уснул в дыму костра. Я ненавижу кровососов, Пусть хоть в масштабе комара». Общий вывод рецензента не допускал двойственного толкования: и на порог издательства нельзя допускать подобных авторов! «Которые, — добавлял Пагирев, — помимо всего прочего, проявляют неуважение к редакции, посылая свою галиматью, так неряшливо и слепо отпечатанную».