— Туда!
— Все же давай поищемся.
С проклятиями я вытаскивал карту (сейчас докажу!), ориентировал ее по компасу, и всегда Ленька оказывался прав: не туда пёрли.
Геология тут была — не чета прошлогодней, где корневые вывороты обнажали лишь щебенку осадочных пород. Район был сложен магматическими породами, и притом чрезвычайно разнообразными. Боясь ошибиться, схалтурить, не дай Бог, пропустить рудную вкрапленность, я непрерывно колотил молотком, набирал лишние образцы, часто присаживался, записывая, все время сознавая, что задерживаю маршрут, что пройдено еще так мало, а продукты рассчитаны на столько-то дней, что Ленька уже давно обмерил радиометром породы, уже сделал запись в журнале, что Рюмзак уже отмыл очередные три шлиха на развилке ключа внизу, а теперь курит, поглядывая на меня, а я все ковыряюсь со своими образцами и записью. Впрочем, отрядники мои никогда не роптали на задержки и лишние образцы. Лишь где-то в конце маршрута я научился запоминать целиком пройденный километровый интервал, рассовывая по карманам образцы, и записывал интервал лишь на «точке наблюдения», отбрасывая лишние камни. Все равно рюкзаки со всеми пробами были почти неподъемно тяжелы (вот когда пригодились войлочные полосы под лямками!), и, когда эти рюкзаки сбрасывались, на секунду ощущалась невесомость.
На последнем маршрутном перегоне перед выходом на Долышму к лабазу, когда мы плюхнулись передохнуть у подножия очередного склона, Ленька, покопавшись в своем рюкзаке, вынул оттуда кружку и пачку чая, о существовании которого мы с Рюмзаком и не подозревали.
— Надо чифирнуть. Дай-ка, Олег, свою кружку, — сказал Ленька и стал разводить костерок.
Минуты через две, вынув из костерка булькающую кипятком кружку, Ленька, вызвав мое изумление, сыпанул в нее полпачки чая (такой дефицит!). Он снова сунул кружку в огонь и выдернул ее, взметнувшую бурую шапку пены. Он прикрыл кружку тряпкой, а когда чаинки осели, осторожно слил в мою кружку жидкость цвета дегтя. Потом он высыпал на тряпку щепотку соли, положил несколько кристалликов соли себе на губу и с наслаждением прихлебнул из кружки. Передал кружку Рюмзаку. В жизни ольдойца Рюмзака это, видимо, был не первый чифир: он тоже положил на губу соли и прихлебнул варева с не меньшим наслаждением. Очередь была моя. В ноздри мне шибанул не очень приятный запах. Как глотать такое, да еще с солью?
— Без соли хуже, особенно с непривычки, — сказал Ленька, — подцепи сольцы и пей смело, сам почувствуешь, что это такое. Чифир — человек!
Я лизнул соли и сделал глоток. Что-то жгучее, преодолев горловой спазм, прокатилось по пищеводу, плюхнулось в желудок.
— Еще по паре глоточков, — сказал Ленька, расслабленно, как во время выпивки, улыбаясь. — Чифир — человек! Он мне жизнь спас. Когда-нибудь расскажу…
Следующая пара глоточков (по кругу) пошла у меня уже легче.
Оставшуюся в кружке массу разбухших чаинок («эйфеля», как назвал их Ленька) он, прикрыв тряпкой, бережно уложил в рюкзак.
— На лабазе вторячок заварим.
Мы полезли на склон, и только на вершине я удивился тому, как легко мы его осилили, да еще шли разговаривая, а не плелись молчком, как до этого, согнувшись под тяжестью рюкзаков.
— Это чифир, — пояснил Ленька, — понял теперь, зачем я чай экономил, травками заваривал?
На лабазе присутствовал один Юрка Шишлов, вылезший из полога нам навстречу, мрачный и заспанный.
— А где Джан? — спросил я Юрку. — Сожрал ты его, что ли?
— Сожрешь его, падлу хитрожопую! — ощерился Юрка всем своим зубным металлом. — На Березитове уже твой Джан, мать его китайскую так!
Оказывается, в первый же день маршрута, пока Юрка с лотком спускался мыть шлихи, китаец, пробив дырки в банке со сгущенкой (отрядный НЗ), половину сгущенки высосал, а половину выцедил в свой знаменитый термос, объяснив освирепевшему напарнику, что без сладкого он совершенно не может. А на второй день Джан потребовал срочного возвращения на лабаз: у него, мол, начался приступ давней болезни, и он боится умереть в тайге. Болезнь (которой приступ) Джан называл по-китайски.
— Чтоб я не понял! — негодовал Юрка. — Может, триппер старый открылся, а может, с сердцем что! Вычислил, падла, когда каюры с оленями с верховьев Долышмы пойдут мимо лабаза!
Джан вернулся в Березитов, оседлав свободного оленя. На лабазе он оставил записку Герману, на тот случай, если наши отряды встретятся до возвращения на базу. «Уважаемый учитель Герман Иванович! — писал Джан в своей объяснительной. — Мне очень стыдно за мое подведение моих товарищей, что я оказался непригоден ходить в маршрут. Прошу искупить мою вину своим трудом на базе Березитов. Да здравствует советско-китайская дружба!»