И загудела наша партия с новой силой. Не ведаю, сколько раз гонцы по очереди бегали в магазин, сколько выхлебал я тогда трехзвездочного коньяка, но на всю жизнь сохранил с тех пор стойкое отвращение к этому напитку. Помню, что я очень хотел понравиться Наташе и штурмовал ее своими стихами, поминутно забывая их и вспоминая подолгу, а она внимала мне терпеливо и сочувственно.
— Наташа! Ты — человек! — кричал ей Ленька из своего угла. — Я бы тебе отдался! Ты его не слушай, он тебе там наплетет в стихах, чего и не было!
— Стихи не плетут! — разлепив глаза, сурово отчеканивал поэт Григорий Глозман. — Стихи пишут кровью сердца! — и вновь затихал, свесив голову на грудь.
Вскоре окончательно свесил голову и я, затихнув возле слушательницы.
Наутро мы с Григорием и Володей пошли к Наталье, обещавшей обстирать и обгладить нас на отъезд. Мне она показалась еще красивее и милее, чем накануне. Наталья жила уже не на базе, где ее отвращал тамошний женский коллектив, злокозненный, завистливый и склочный, она снимала угол поблизости, у каких-то стариков с внуками. Наша партия ей очень понравилась, а Леньку Обрезкина, «Ленечку», она знала еще по совместным экспедиционным курсам радиометристов. Весной в Невер она прибыла уже после нас, но тогда на базе тоже были хорошие ребята, один, кстати, тоже поэт — Ося Бродский, настоящий джентльмен: уступил ей свою раскладушку, а сам спал в кабине машины.
Какой там может быть поэт Ося, будь он хоть трижды джентльменом, когда есть поэт Олег Тарутин!
Мы сообщили Наталье, что она едет в Ленинград с нами, может быть, даже завтрашним поездом Хабаровск — Москва, а деньгами ее ссужает Витя Ильченко (не я!), как только получим расчет. Такова была специфика экспедиции: заработанное за весь сезон выдавалось на месте, так что некоторые умудрялись не довезти деньги даже до Москвы.
Но поезд — он хоть везет. А получившего расчет неделю назад Плуталова, того самого, из-за которого я едва не угробил радиста Пашу, мы увидели за столиком в неверской столовой, пьяного в дым, лежащего щекой на клеенке. Тормошить и вразумлять его было уже бесполезно — и в этот раз к маме в Ростов ему было не доехать.
Мы и сами покидали базу и грузились в купейный вагон с приключениями, раздутыми базовскими злопыхателями как выдающийся по пьяной аморалке факт — в копилку антигермановского компромата.
Последними неверскими звуками были прощальные крики провожавшего нас Юрки Шишлова. Прощай, Юрка! Хорошим ты оказался товарищем, хорошо с тобой работалось! Век не забуду тебя и твои разнометальные зубья!
Проводник, которому дали на лапу, отнесся к нам вполне благосклонно. Он плотоядно взирал на то, как Григорий, войдя в купе, выхватил из кармана свою денежную пачку и шмякнул ее веером на пол: на все!
— А ну, подбери! — приказал ему Герман. — Подбери и спрячь. До Читы заказываю я. (В Чите он пересаживался на самолет, чтобы лететь в полевую партию к жене.)И поплыли в обратном порядке станции великой магистрали: Сковородино, Ерофей Павлович, Магоча, Шилка…
Никогда мне не было так легко и радостно в компании. Я приписывал это состояние радости ожидания встречи со всем тем, о чем мечталось во время этого длинного сезона, как и во все предыдущие времена. Я, конечно, и подумать не мог тогда, что судьба только что вывела меня на самую главную любовь, на единственную предназначенную мне женщину, что придет срок и я это пойму.
Этим поездом Хабаровск — Москва, этим октябрем пятьдесят девятого года, пока еще всем помянутым в этих записках близким мне людям кажется, что все — впереди, пока, по крайности, все они живы, я завершаю последовательное мемуарное изложение.
Дальнейшее, мною сказанное, будет отрывочным, непоследовательным и недолгим.
36
Жизнь в Ленинграде — и в этом году, и в следующем, до отъезда в поле — шла у меня по привычной схеме: литературные дела и Татьяна (уже пятикурсница). Ничего нового ни там, ни там не наблюдалось.
Ни в каких московских благодетелей я больше не верил, как почти разуверился в том, что могу что-то опубликовать в ленинградских изданиях. Писать в «стол» казалось мне вполне естественным, а критерием успеха (или неуспеха) написанного служило мнение Глеба Сергеевича и мнение оставшихся в городе кружковцев на наших редких сборищах.