Учитывая то, что общение между пожилыми и молодыми родственниками сегодня оценивается в качестве распространенной, но все еще малоизученной формы коммуникации (Williams & Giles, 1996), важно оценить, как складывалось общение между поколением внуков и внучек и поколением бабушек и дедушек в предшествующие века? Теоретическое значение подобного анализа заключается в возможности построения и уточнения моделей успешного межпоколенческого внутрисемейного, а также и внесемейного общения. Исчезают ли какие-то старые и появляются ли новые приемы коммуникации и типы коммуникантов? Представляется, например, что вовсе не собирается уходить в прошлое тип властного сварливого старика и навязчивой авторитарной старухи, которые были типизированы А. Н. Островским и так часто встречаются в его пьесах. Ворчание стариков происходит и в наши дни, и его можно наблюдать не только в общении через поколение, а и в общении со смежными поколениями (пожилая мать — взрослая дочь) и с людьми одного возраста, когда осознание групповой солидарности позволяет не сомневаться в том, что собеседник поддерживает тебя:
Мамаев. Да, мы куда-то идем, куда-то ведут нас; но ни мы не знаем куда, ни те, которые ведут нас. И чем все это кончится?
Крутицкий. Я, знаете ли, смотрю на все это как на легкомысленную пробу и особенно дурного ничего не вижу. Наш век, век, по преимуществу, легкомысленный. Все молодо, неопытно, дай то попробую, другое попробую, то переделаю, другое переменю. Переменять легко. Вот возьму да поставлю всю мебель вверх ногами, вот и перемена. Но где же, я вас спрашиваю, вековая мудрость, вековая опытность, которая поставила мебель именно на ноги? Вот стоит стол на четырех ножках, и хорошо стоит, крепко?
Мамаев. Крепко.
Крутицкий. Солидно?
Мамаев. Солидно.
Крутицкий. Дай попробую поставить его вверх ногами. Ну, и поставили...
(«На всякого мудреца довольно простоты», диалог между пожилыми чиновниками)
Не только близость по возрасту, но и более высокий социальный статус критикующего собеседника несомненно способствует обеспечению одобрения критики со стороны зависимого слушателя и бессознательному коммуникативному приспособлению. Поддержание традиций, основ и норм семьи и общества, как бы по-разному они не понимались, является характерной темой в нарративах пожилых людей:
Кабанова (одна). Молодость-то что значит! Смешно смотреть-то даже на них! Кабы не свои, насмеялась бы досыта: ничего-то не знают, никакого порядка. Проститься-то путем не умеют. Хорошо еще, у кого в доме старшие есть, ими дом-то и держится, пока живы. А ведь тоже, глупые, на свою волю хотят; а выйдут на волю-то, так и путаются на покор да смех добрым людям. Конечно, кто и пожалеет, а больше все смеются. Да не смеяться-то нельзя: гостей позовут, посадить не умеют, да еще, гляди, позабудут кого из родных. Смех, да и только! Так-то вот старина-то и выводится. В другой дом и взойти-то не хочется. А и взойдешь-то, так плюнешь, да вон скорее. Что будет, как старики перемрут, как будет свет стоять, уж и не знаю. Ну, да уж хоть то хорошо, что не увижу ничего.
(«Гроза», монолог Кабановой, пожилой женщины)
Обратим внимание на коммуникативную адаптацию собеседников, которая хорошо заметна в апокалиптически окрашенных беседах Феклуши и Кабановой. Примечательно, что если в разговорах с сыном Кабанова проявляет качества доминантного собеседника, то в диалогах с Феклушей она становится мобильным собеседником, с готовностью поддерживающим коммуникацию на отвлеченную тему:
Феклуша. Тяжелые времена, матушка Марфа Игнатьевна, тяжелые. Уж и время-то стало в умаление приходить.
Кабанова. Как так, милая, в умаление?
Феклуша. Конечно, не мы, где нам заметить в суете-то! А вот умные люди замечают, что у нас и время-то короче становится. Бывало, лето и зима-то тянутся-тянутся, не дождешься, когда кончатся; а нынче и не увидишь, как пролетят. Дни-то и часы все те же как будто остались, а время-то, за наши грехи, все короче и короче делается. Вот что умные-то люди говорят.